i have been searching for your touch unlike any touch I've ever known
and I never thought about you much
                                                till I'm broken down and
all alone

[indent] - он спрашивал о тебе, - и без того низкий голос звучит хрипло, практически надломано, пока бокалы наполняются гранатовым вином, а испачканные тарелки и приборы после легких салатов заменяются ароматным горячим; я не отрываю взгляда от окна, разглядываю с любопытством пышные бутоны пионовидных персиковых роз, распустившиеся под карнизом среди густой зелени свежеподстриженного газона. в этом зале ресторана практически пусто: за ближайшими столиками никого нет, но таблички 'бронь' красноречивее любого ответа на незаданные вопросы. аид не отвлекается на посторонний шум и плавные передвижения официантов за его спиной, ловко орудует ножом и вилкой, разделываясь с куском едва прожаренной говядины на своей тарелке и едва ли слюни не пускает от вида розоватого сока. выглядит не особо аппетитно, но он откровенно наслаждается едой и практически игнорирует овощной гарнир, пока я с ленцой разбалтываю вино в бокале. оно принадлежит ему; собственно, как и все здесь - земля, здание, само заведение, цветы под окнами и парковочные места вокруг территории, и поэтому он так свободен и вольготен. и ему не нужно конкретизировать, не нужно называть имени, чтобы я поняла, о ком идет речь; - я знаю, - я все же отвечаю, чтобы молчание не затянулось, но аиду этого недостаточно и он, поддавшись ближе, облизывает окровавленные губы в полухищной усмешке, и я смотрю теперь на него, в упор, не выражая ни единой эмоции, - он тоскует, - проговаривает медленно, практически с удовольствием, и улыбка становится еще шире, еще ярче, еще опаснее; она не предвещает ничего хорошего, но я не пугаюсь, не пытаюсь отодвинуться подальше или хотя бы откинуться на мягкую спинку удобного кресла, потому что бояться мне нечего. - и я это я знаю, - говорю все так же спокойно и монотонно, и аид меняется невольно в лице; больше не улыбается, тушуется только на мгновенье, промакивает рот салфеткой и откладывает приборы в сторону. делает несколько глотков вина, маленьких и аккуратных, наслаждаясь терпким вкусом гранатовых ягод, и опускает обе ладони на стол. смуглая кожа и единственное тонкое кольцо на безымянном пальце контрастируют с белизной скатерти, делая руки еще тоньше, хрупче, изящнее, но сомневаться в том, какая в них кроется сила, какое могущество таится, мне не приходиться. аид выжидающе молчит, не собираясь вытягивать из меня предложения, и это так на него похоже: он способен молчать часами, ожидая чужой самостоятельности и не прилагая никаких усилий, а способен говорить без умолку, но медленно и размеренно, будто гипнотизируя. я все же улыбаюсь ему, мягко и ласково, так, как умею, и его плечи, до этого напряженные, опускаются, и он позволяет себе немного сгорбиться, сипло выдыхая. - я тоже скучаю. разве может быть иначе? - вопрос - риторический, но аид вновь кривит губы, и сейчас это мало похоже на улыбку; я знаю, он недоволен, понимаю - он злится; ему всегда было тяжело прощать обиды, он мстителен и злопамятен, и предпочитает нанесенные оскорбления возвращать стократно, не зная ни жалости, ни пощады, и я не осуждаю его за это, ведь он мой ребенок; один из трех сыновей, на чью судьбу выпала нелегкая доля, полная недопониманий со стороны окружения, страха в глазах тех, кто мог бы стать другом, одиночества и невзаимной любви. я готова была поменяться с ним местами, готова была забрать все его горести и печали себе, но даже моя воля не заставила бы мойр изменить узор в плетении его судьбы, даже мой гнев не принудил бы их облегчить жизнь аида, и мне оставалось только смотреть, наблюдать со стороны за тем, как он меняется. как холодеет его некогда теплый взгляд, как улыбка все реже и реже озаряет его лицо, как на смену ей приходит ожесточенный оскал и злобная усмешка, и как его теплые шоколадные глаза все чаще мерцают голубым огнем праведного гнева. я помню его таким, каким возможно, его никто никогда и не видел: любознательным, шкодливым, чрезмерно активным и местами несерьезным. этим он и отличался от своих братьев, от зевса и посейдона; он не желал власти и не тянулся к солнцу так, как зевс; не пытался заслужить авторитет грубой силой и красотой слов, и просто сосуществовал рядом с другими богами: с дионисом, который сумел стать верным и преданным другом, с гефестом, который одарил его тонкокостную фигуру изящными доспехами; с афродитой, которая была не прочь поговорить с ним о прелести чувств, дарованных ею; с афиной, к которой те самые чувства питал столько, сколько существовал. в своей любви он был очевиден, прост и понятен, невероятно чист и осторожен. своей любовью он окружал богиню мудрости, опекал, лелеял; он готов был сворачивать ради нее горы, он готов был сочинять для нее оды, провозглашая ее щедрой, справедливой и великой; он готов был пожертвовать всем ради одной только ее улыбки, ради одного только объятия, пусть самого невинного, и он же смиренно держался на расстоянии, не желая ее пугать своей настойчивостью. он не сомневался в том, что афина оттает: хотя бы только потому, что она не симпатизировала никому. хотя бы только потому, что никто другой не решался проявить внимание и поухаживать, зная, что один из наследников олимпа выбрал ее в качестве своей пары. все наблюдали за ними, ожидая развития действий, но афина оставался непреклонной. в отличие от аида, его братья - и зевс, и посейдон - были куда более целеустремленными. первый грезил властью; стремился к ней и пытался достичь любыми путями. война с титанами - первыми творениями хаоса, который породил и меня, и тебя, и множество других существ - доказала, что зевс достоин большего и лучшего; он обладал чертами настоящего царя, лидера, правителя; он был силен и быстр, хорош собой и умен, сообразителен и хитер, а еще смекалист, щедр и добр, но не справедлив. он не умел прислушиваться к чужому мнению и доверялся только двоим в своем окружении - тебе и своей супруге. он никогда не слушал меня, пусть и относился с должным сыновьим почтением; он не прислушивался к советам своих братьев, порой реагируя остро на комментарии; он мог быть предвзят, когда превозносил одного над другим, как афину над аресом, все чаще и чаще провоцируя второго, но он продолжал уважать каждого и каждому доверять, и потому получал в ответ то же самое. посейдон не замечал его недостатков. возможно, потому что не хотел нарваться на ссору с братом, возможно, потому что сам отчасти был таким же: к счастью, его манил океан, иначе амбиции, которыми он обладал и которые вели его вперед, обязательно спровоцировали бы очередную войну, только теперь - куда более кровопролитную и страшную, потому что - междоусобную. посейдон не интересовался девицами и не торопился связывать себя священными узами брака; он развлекался с нимфами, с русалками, не чурался общества смертных девушек, соблазняя и одаривая их украшениями и своей любовью на одну только ночь, и он же с легкостью пошел на сделку с морским царем, забирая его дочь в обмен на жизнь старика и водные просторы. океан стал его новым домом, его пристанищем, в котором он проводил практически все свое время. олимп продолжал быть обителью для аида и зевса, и второму, к сожалению, стало слишком тесно. я пыталась сохранять нейтралитет (я должна была делать это, должна была оставаться беспристрастной), но у меня не получалось. о решении зевса я узнала многим позже: аид уже убрался прочь, не попрощавшись ни с кем; не получив поддержки; столкнувшись лишь с равнодушием и хладнокровием, и никто - ни единая живая душа - не сообщила мне об этом. на олимпе я была редким гостем, впрочем, как и ты; но я не считала это оправданием, и я обозлилась. впервые за всю свою долгую и, буду откровенна, скучную жизнь, я испытала весь спектр эмоций, начиная раздражением и заканчивая чистой, холодной, неразбавленной яростью. зевс совершенно не думал о последствиях, не думал головой и поступал так, как хотел, уверенный в том, что знает, что делает; я не умаляла его способностей, пыталась понять его, пыталась найти оправдания и ему, и сохранившему нейтралитет посейдону, но у меня не выходило. и я помню те разговоры до сих пор; помню так, словно они состоялись только вчера, и я не уверена, что смогу их забыть. не уверена, что смогу вычеркнуть из памяти образ безэмоционального хладнокровного громовержца и вторящего ему хозяина морей и океанов. с аидом нам даже не удалось встретиться: вход в подземное царство был для меня закрыт и недоступен; само существование этого места являлось для меня противоестественным, и ни одно ухищрение не позволяло мне приблизиться ни на йоту. мое сердце сходило с ума от переживаний за собственного сына, оставленного и обездоленного, лишенного поддержки, и не успокаивалось оно до тех пор, пока я не увидела его вновь, здесь, на земле. мы виделись не часто, и эта встреча - она еще входит в число тех, что можно пересчитать по пальцам обеих рук. мы продолжаем разговор, прерываясь на оборванной ноте и делая вид, что не упоминали наше общее прошлое. аид интересуется тем, как и где живу я, не планирую ли перебраться в соединенные штаты, поближе к семье, а я усмехаюсь, говоря о том, что в этой семье мне нет места. он не разделяет моего веселья и пытается поспорить, и в эту вспышку праведного возмущения я узнаю в нем его же самого - юного, пылкого и горячего, не прячущегося за многослойными крепкими масками; я не позволяю вставить ни единого слова, не даю спору зародиться, и аид умолкает, идет навстречу и позволяет сгладить углы. я расспрашиваю о последних серьезных новостях, и он отвечает лениво и практически незаинтересованно: дионис в италии, кажется, проводит свое бессмертие со смертной; арес гоняется за призрачной надеждой найти афродиту; аполлон вернулся вместе со своей сестрой в нью-йорк и заполучил прощение артемиды; а потом - потом аид улыбается мягко, невероятно нежно и влюбленно, лезет во внутренний карман своего пиджака и выуживает тонкий белый конверт и протягивает его мне. я раскрываю с любопытством, взламывая старомодную сургучную печать, и распаковываю. конверт оказывается листом плотного картона, на котором густыми чернилами выведены имена, дата, время и место, и не нужно быть гением, чтобы догадаться: это приглашение. приглашение на свадьбу аида и афины. я читаю, перечитываю несколько раз, пробегаясь по строчкам цепким взглядом, и сердце, привыкшее к покою, пускается вскачь. я откладываю бережливо лист в сторону, чтобы не испачкать, не намочить и не помять, и встаю со своего места; аид подрывается следом и врывается в мои приглашающие объятия. он обхватывает поперек спины, скребет короткими ногтями ткань простой голубой рубашки, а я прижимаюсь губами к его гладкой щеке и поглаживаю острые лопатки. он все еще улыбается, когда мы отодвигаемся друг от друга, держась за руки, и смеется тихо, позволяя мелодичному звуку вырываться из груди вибрацией, а промаргиваюсь хорошенько, заметив: на глазах непрошено выступили слезы от осознания: у него, наконец-то, все хорошо. прежде чем усадить меня в машину к своему водителю (почему-то он категорически против такси или хотя бы того же каршеринга, который мне чертовски полюбился в европе), аид спрашивает: смогу ли я присутствовать на его свадьбе и вопрос звучит неуверенно; слышать его таким непривычно, волнительно и смущающего. кажется, будто он сам до конца не верит в происходящее, и это очаровывает. его влюбленность очаровывает меня, заставляет улыбаться безостановочно и сдерживаться от желания потрепать уложенные волосы ласковыми поглаживаниями. - я приеду. конечно я приеду, - я отвечаю моментально, даже не раздумывая, и аид говорит: ты ведь тоже будешь. он уже отправил пригласительное и получил ответ практически сразу, ответ, в котором содержался встречный вопрос; мне не нужно слышать его, чтобы знать, о чем пойдет речь, и я просто киваю. разумеется, ты тоже появишься на свадьбе своего сына. разумеется, ты не упустишь возможности увидеть своих детей. разумеется, ты не упустишь возможности увидеть меня, ведь такие встречи - наш единственный шанс пересечься, обменяться пристальными взглядами и очень редко - парочкой предложений, сумбурных и не связанных по смыслу. меня не смущает это все; не нервирует и не раздражает. за тысячи лет вдали от тебя я привыкла к твоему отсутствию, но тоска по тебе не засыпает; не уходит прочь из моей души и разрывается  от завываний всякий раз, когда я вижу тебя. я не сомневаюсь: тебе тоже нелегко, иначе бы ты не пытался подбираться ко мне через наших детей, иначе не спрашивал бы их каждый раз обо мне, но обида, нанесенная тобой, все еще не забылась, а рана, оставленная на сердце, до сих пор не затянулась уродливым рубцом.

i ' m   a s k i n g    f o r    y o u r    h e l p
i   a m   g o i n g    t h r o u g h
hell

[indent] мне не нравились люди. мне не нравилось окружение смертных, не нравилось их скопление, не нравился смрад, в котором они жили, не нравилось абсолютно все: меня тянуло назад, но мой дом был разрушен, мой дом умирал и разваливался огромными обломками и осколками, на которых зарождался новый мир. я пыталась вернуться. пыталась брыкаться и сопротивляться, смирилась с тем, что погибну там, на олимпе, вместе с ним, и меня не пугала эта участь; моя жизнь утратила смысл вместе с потерей - не буквальной, к счастью - детей, а еще - тебя, и я не знала, не понимала, для чего мне еще это бренное существование в этом бренном теле. я не ела, не пила, не спала ночами, чувствуя, как организм истощается и надеясь, что хотя бы это приведет меня к неминуемому концу, но ты будто чувствовал, ты продолжал оставаться рядом, продолжал смотреть злобно, словно я была обузой для тебя, и заставлял и есть, и пить практически через силу, подкармливая с рук. мне казалось, что я смогу возненавидеть тебя, уран. больше того: я хотела этого всем своим естеством. я хотела злиться на тебя бесконечно, хотела желать тебе всего самого худшего, хотела проклинать, обещать страшные мучения, но я не могла; я даже смотреть на тебя больше не могла, потому что в тебе - тебя же не узнавала. не могла найти того, кого так трепетно любила. в твоих глазах, как обычно, отражалось лишь бескрайнее небо, туманное и серое, без единого просвета; мы больше не разговаривали. поначалу ты пытался задавать вопросы, но я не отвечала. усиленно делала вид, что тебя нет; что твое присутствие - плод воображения или последняя насмешка мойр, и после ты тоже замолчал. только приносил откуда-то горячее жаркое из ягненка с пряными травами, красное вино, холодную воду из горного ручейка и лепешку, смазанную маслом оливы для сочности. я не различала вкус еды, которой ты меня кормил, не ощущала мягкость настила, на котором ты заставлял спать и на который ложился рядом, чтобы не позволить мне сбежать посреди ночи. раньше мы всегда делили ложе, помнишь? и делали это с удовольствием. я любила, я так любила раздевать тебя под твоим пристальным взглядом; собирать пальцами складки плотного голубого хитона, расстегивать тяжелые золотые фибулы и распускать тонкий пояс; развязывать ленты на крепких ногах, чтобы помочь разуться, а потом пальцами прослеживать путь ткань, соскальзывающей с сильного, вечного молодого тела. я восхищалась тобой, боготворила тебя и возводила в идеал; я дрожала всякий раз, от трепета и предвкушения, когда твои руки касались меня требовательно, но нежно; когда пальцы путались в длинных светлых волосах, заплетенных в косу и достающих практически до земли; когда губы целовали в макушку, лоб или в подбородок, поддразнивая, а потом в шею, и в плечи, и в ключицы по очереди, прежде чем спуститься к животу; когда ты брал меня на берегу ахерона, оглаживая бледную кожу на бедрах и целуя прямиком в губы; когда заходил со мной в воду, чтобы искупаться, и омывал мое тело, а потом обтирал заботливо, говоря слова любви. порой мы не спали ночами: я показывала тебе неизведанные земли, те, в которые не пускала богов; показывала девственно чистые леса и поля, показывала цветы и кусты, родившиеся на рассвете; показывала кочующие стада оленей, оберегаемых артемидой, и ты никогда не выпускал из своей цепкой хватки мою руку, никогда не отставал и никогда не демонстрировал незаинтересованность. я любила тебя, а потом и природа, и земля любила тоже. порой мы не спали ночами: ты уводил меня в горы, туда, где повыше, и рассказывал о созвездиях. рассказывал об облаках и тучах, о ветрах, о рассветах и закатах, и небо - небо все еще отражалось в твоих темных бездонных глазах. мы подходили друг другу идеально, словно хаос создавал нас такими специально; я чувствовала себя защищенной и нужной рядом с тобой, чувствовала себя важной, и ты никогда не позволял мне усомниться в этом. ты стал прекрасным отцом для наших детей, для трех сыновей, похожих больше на тебя, чем на меня; ты стал для них примером, образцом для подражания, и они заглядывали тебе в рот, как несмышленые птенцы, и ты расцветал. ты учил их всему, что знал сам, а они впитывали все, подобно губкам, но потом - потом всему настал крах. катастрофа приближалась маленькими шажками, и ни один из нас не заметил ее вовремя, чтобы предотвратить ошибки, и вот где мы теперь. тебя нет в доме, но я знаю, что ты скоро вернешься. обычно ты уходишь и приходить в одно и то же время, каждый день. я собираюсь немного золота в кожаный мешочек, пшеничную лепешку и томаты заворачиваю в старый кусок ткани (кажется, когда это-то было моим торжественным хламисом), заплетаю короткие волосы (я остригла их в ту же ночь, в которую ты притащил меня сюда против моей воли; обрезала и сожгла на твоих глазах как напоминание о времени, в котором была счастлива и которое уже не вернуть) в тугой ободок и потуже затягиваю плетение кожаных сандаль на икрах. я могу уйти и так, но мне не хочется сталкиваться с тобой вновь, поэтому я решаю дождаться, чтобы рассказать о своих планах и о том, что тебе в них более нет места. в домике пусто, и я впервые решаю осмотреться. в моей руке небольшое зеленое яблоко; оно еще не успело поспеть и я сорвала его в небольшом садике за домом, со старой яблони с раскидистыми ветвями и густой темной зеленью. оно кислое, но сочное; я кусаю неторопливо, прогуливаясь по периметру - ничего примечательного нет. стол, скамья под ним, кувшин с водой, точно такие же с вином и кислым молоком; плошка с перетертыми травами в ней, свечи на дощечках, корыто для умывания - никакого уюта. внутри скучно, и я вновь выхожу на улицу, чтобы прогуляться. эта лачуга стоит практически на самом краю обрыва: под скошенным утесом о торчащие гладкие камни бьются волны; над крышей кричат прожорливые чайки. под ногами - сухая прожженная земля. рыжая, похожая на глину и песок, лишенная жизни; все это место лишено жизни, все это меня - не для меня. я не могу вдохнуть полной грудью, не могу ощутить свободу и задыхаюсь здесь, как рыба, брошенная на берег. что-то заставляет меня невольно обернуться, и я делаю это, чтобы тут же заметить тебя. ты спускаешь по склону, разговаривая с кем-то. человек рядом с тобой широкоплеч. он такой же высокий, такой же смуглый, и выглядит, вдобавок, молодо, но разница между вами ощутима. ты будто возвышаешься над ним, выглядишь как царь с горделивой осанкой и вздернутым подбородком; щуришь глаза, ослепленный солнцем, и он делает тоже самое. видимо, вам весело, потому что крик чаек перерезает твой глубокий грудной смех. потом - ты тоже замечаешь меня и мой пристальный взгляд, и все веселье сходит с твоего лица. ты поджимаешь губы и прощаешься с незнакомцем, продолжаешь свой путь в одиночестве и больше не смотришь на меня. когда калитка открывается, я уже стою у входа. прижимаю к себе собранное пропитание на первое время, не уверенная даже в том, что оно мне может понадобиться, делаю глубокий вдох и выдох, а потом, не дожидаясь того, что ты захочешь сказать, говорю ломко и требовательно: - я ухожу. - и в этой короткой фразе все то, что накопилось, но не было высказано. в ней вся та боль, что кипит внутри; вся та боль, которую ты породил во мне, истребляя светлое и чуткое. в этой короткой фразе просьба оставить; не идти за мной; забыть. позволить утопиться в моем горе, в трагедии, которую ты не способен разделить; в этой короткой фразе упрек: я простила бы тебя, я бы прощала всегда, и твою гордость - тоже; но ты задел мою, и простить это я уже не смогла. ты, к моему удивлению, не спорил. попросил только не торопиться и подождать хотя бы немного, чтобы полуденная жара спала, но я не могла ждать; я не могла больше оставаться под крышей этого дома рядом с тобой, и я ушла сразу же, не позволяя тебе сказать хоть что-нибудь еще. ты не отправился следом, и я была благодарна тебе за это. ты не искал, не выслеживал, не маячил на горизонте, и это не приносило мне облегчения, как я того ожидала, но одаривало чувством свободы, по которому я, оказывается, скучала. я подумывала об этом давно, но подходящей возможности не выпадало. до тех пор, пока я не собралась совершить визит на олимп и устроить очную ставку зевсу; ты знал о моих планах, конечно же, ты был в курсе, ведь я не скрывала от тебя никакие свои намерения. ты сказал: - не смей вмешиваться, гея, - требовательно и непоколебимо. а меня поразило тот холод, которым был пропитан твой голос. ты скрестил руки на груди так, что мышцы под гладкой смуглой кожей вздулись, очертились четче, не скрываемые тканью одежд. я уставилась на тебя тогда с непониманием. я не надеялась на то, что ты составишь мне компанию; ты всегда старался держаться подальше от конфликтов, зарождающихся между нашими детьми и считал, что они должны решать их самостоятельно. и обычно я поддерживала тебя, считая правым, чтобы после уделить внимание каждому сыну и выслушать по отдельности, чтобы приласкать, утешить, успокоить и позволить выговориться; сейчас же ситуация складывалась совершенно иная, это не походило на обычную ссору, это даже не было спором, потому что зевс взвалил на себя ответственность за распоряжение чужой жизнью, и никто не смел перечить ему, кроме аида. я не могла оставить его вовремя, но могла бы посодействовать принятию другого решения, гуманного и справедливого по отношению к нему, но ты не разделял моего энтузиазма. - по-твоему, я должна бездействовать? - я замерла на месте, у самой кромки леса, там, где меня ожидала пощипывающая мерно траву молоденькая рыжая кобылка с белой звездой на лбу и сверкающей шелковистой шкурой. она не обращала на нас внимание и только настороженно дергала ушами, увлеченная своим завтраком. ты продолжал сохранять обманчивое спокойствие, продолжал держать себя в руках, скрывая нарастающее раздражение; я видела тебя таким раньше, когда кто-то не слушался, начинал спорить, отстаивать, пытаясь дать понять - твое мнение не всегда единственно верное. обычно твой гнев распространялся на других, на меня же - никогда, но сегодня все иначе; в отдалении небо раздражается громом, и я догадываюсь, что это не проделки зевса, а тебя, потому что твои глаза поддергиваются туманной поволокой и будто бы сверкают маленькими молниями. - по-моему, они не нуждаются в твоих советах и должны сами все разрешить. аид получил прекрасную возможность проявить себя, и не тебе судить о том, - ты не договариваешь, потому что я перебиваю; возмущение поднимается тревожной волной, и кроны деревьев, окружающих нас, беспокойно шевелятся из-за поднимающегося ветра, - возможность? это изгнание, уран. это подобно наказанию, но за что? разве аид просил о таком? подземное царство не подарок, это ссылка, и зевс не имел никакого права распоряжаться судьбой своего брата, - я не замечаю, как дистанция между нами уменьшается: ты опускаешь руки вниз, сжимаешь ладони в кулаки с такой силой, что голубоватые вены, оплетающие предплечья, напрягаются, и в другой раз я бы сочла это привлекательным, но сейчас я пытаюсь воззвать к здравому смыслу, сейчас я не узнаю тебя. ты не хочешь меня слушать и поэтому не слышишь. пытаешься схватить за руку, чтобы удержать, но я реагирую быстрее и отдергиваю ее, не позволяя коснуться; пячусь назад, к лошади, и когда чувствую за спиной ее горячий бок, резво забираюсь на спину и цепляюсь за длинную расчесанную гриву. я бью ее под бока босыми ступнями, заставляя тронуться, и прежде чем очередной раскат грома разрежет небо пополам, я слышу твой голос, раздающийся словно в голове: - ты не сделаешь этого, гея. вернись домой, - но я не останавливаюсь. опрометчиво было надеяться на то, что ты успокоишься, позволишь мне добраться до дворца; за грозой следует еще одна, а потом еще и еще, а потом с небес обрушивается дождь. холодный, колючий, зябкий, он стеной окружает нас, и кобылка, встревоженно храпя, останавливается, не слушается, бьет копытом сырую землю, топчет полевые цветы и отказывается ступать вперед. ее пугает погода, пугает то, что ничего перед глазами не видно, и как бы я ни уговаривала ее пуститься вскачь, как бы ни оглаживала тонкую длинную шею, она не слушается; она разворачивается, потому что там, позади, безоблачно, там безопасно, и фыркая, спешит обратно. я вижу тебя скоро: ты все у того же дерева, прячешь его в тени, но я и не думаю останавливаться, со всей злостью хлопаю лошадь по бокам и мчусь мимо тебя, не желая продолжать разговор, не желая смотреть и слышать. я испытываю холод, жуткий озноб, потому что дождь обрушился со всей силой, но кроме этого я чувствую разочарование, и именно оно гонит меня дальше. ночь я провела вне дома; не вернулась и на утро, решив остаться в лесу, но ты приходишь сам. находишь, чтобы сесть рядом на поляне, коснуться обнаженного колена, привлекая внимание, и попытаться заглянуть в глаза. я позволила себе эту слабость, но догадывалась уже тогда: как раньше больше не будет. ты так и продолжишь распоряжаться моей жизнью, словно она принадлежит тебе, и мне понадобится много смелости и решительности, чтобы отвоевать ее обратно. 

afraid nothing
can save me but the sound of your voice
y o u   c u t   o u t   a l l   t h e   n o i s e
and now that I can see mistakes so clearly now

[indent] первое время я не знала, куда могу податься; в отличие от богов, я мало что знала о жизни смертных людей, и поначалу в афинах меня считали юродивой. я избегала человеческого общества, старалась не контактировать, не знакомиться, не общаться и не разговаривать ни с кем; я ходила в одном и том же, отказывалась от возможных благ и находила пристанище под открытым небом, в лесах и полях, среды молодых побегов пшеницы и тонких стволов кипарисов. оказалось, я совершенно не приспособлена к самостоятельности и к выживанию, и я бы наверняка умерла от голода, холода или жажды, но мое бессмертие заставляло двигаться вперед. со временем, когда меня перестало пугать развитие, а открытия людей стали привлекать, я начинала сближаться с ними. преимущественно, с женщинами; юные девушки тянулись ко мне, доверяли мне, как старшей сестре, а их дети меня обожали, и я любила их в ответ. малыши скрашивали мое одиночество, часы, проведенные с ними, испарялись невероятно быстро, пролетали незаметно, и дни сменяли ночи одна за одной. на моих глазах вырастали мальчики и девочки, превращаясь в девушек и юношей, в женщин и мужчин, создающих собственные семьи и терявших родителей. я наблюдала за ними: за греками, римлянами, саксами, скандинавами, османами, немцами, французами, пыталась влиться в их миры на протяжении эпох, надеялась стать частью чего-то большего, однако, у меня ничего не получалось. я поддерживала редкую связь с олимпийцами: не приближалась к ним и держалась в почтительно-нейтральных отношениях. они сами пока не понимали, что происходит, сами пытались найти себе место в новом мире и мало походили на то общество, которым являлись дома. зевс старался собрать вокруг себя всех, а гера его поддерживала, и я думала о том, что ему невероятно повезло заполучить именно ее; интрижка между ним и деметрой не принесла бы счастья ни одному из них; он бы разочаровал ее, а она бы ему наскучила, и это привело бы к неминуемому краху. деметра нуждалась в ком-то более постоянном; в ком-то, кто умел расставлять приоритеты, умел юлить, хитрить и выходить из любой ситуации в наилучшем и самом выгодном положении. ей нужна была забота, надежное плечо рядом, но самое главное - уважение; зевс же порой был слишком горяч и эмоционален, он рубил сгоряча и не умел просить прощения точно так же, как аид не умел про. щать. а гера - гера была песком для пламени зевса; гибкая и мягкая, как глина, она таяла в его руках, обманчиво мягкая - направляла, советовала, наставляла, умела договариваться и заставляла его прислушиваться, продолжая убеждать его в его же великолепии. она поступала мудро и благоразумно, и это понимали абсолютно все, но забыть о том, что громовержец разбил чужое сердце своим безразличием, не позволял себе никто. деметра следовала за семьей моего сына, потому что у нее не было выбора. она осталась одна; ни братьев, ни сестер; без любви и защиты, она, как тепличный цветок, плыла по течению, не пытаясь что-то изменить. солнцеликий аполлон не возвращался после того, как покинул артемиду, а афродита слово канула в лету, не оставив после себя ни единого следа. я не знала, как свою вечность проводишь ты. не знала даже, на каком континенте ты находишься, и наши дети не знали тоже: первое время и зевс, и посейдон старались напасть на след, аиду же было все равно. он не скучал, не тосковал, не переживал и демонстрировал показное равнодушие. ему никто не был нужен, и если с моим присутствием он мирился и предлагал порой остаться с ним, то о тебе слышать и не хотел, тая обиду. как слепые котята, все мы тыкались то туда, то обратно, не видя свет в конце нашего пути. о дружбе, заботе, уважении и нежности по отношению друг к другу не вспоминали, пытаясь выжить; каждый столкнулся с испытанием и каждый желал преодолеть его в одиночестве. объединяло нас всех одно: ни один не сближался со смертными. жизнь человека слишком коротка, пусть и полна ярких и красочных событий. любить его - больно, привязываться - опасно, поскольку их существование в размахе вечности глупая маленькая песчинка. иногда мне хотелось попробовать связать себя с кем-нибудь. я ошибалась в своих выводах касаемо людей. среди них оказалось множество интересных, глубинных личностей, и мне на самом деле нравилось заводить новые знакомства; со временем я втягивалась в это все сильнее и сильнее, и неоднократно становилась предметом чужой любви или чужого обожания; неоднократно допускала мысль о том, что хотела бы довериться кому-то вновь, но осекалась моментально, не желая обманывать чувства. неосознанно я принималась сравнивать тебя с другими. глупо было надеяться, что я смогу забыть так легко и просто; по правде говоря, я и не хотела забывать, уран; последние годы нашей совместной жизни омрачились недоверием, твоим властолюбием и недопониманием, тяжелыми ссорами, но ведь но этого все было хорошо. все было прекрасно, так ведь? ты был единственным мужчиной в моей жизни; я не сомневалась в том, что была единственной для меня, потому что так, как ты смотрел в мою сторону, ты не смотрел ни на кого. таким ласковым и обходительным, как со мной, ты не был ни с кем. я любила глубоко и искренне, безоговорочно, и полюбить кого-то точно так же не смогла бы. любой из тех, кто попадался на моем пути после нашего расставания, не мог с тобой сравниться, и я перестала пытаться раньше, чем можно было ожидать. я принимала ухаживания и тешила самолюбие полученными комплиментами; я позволяла людям вокруг быть обходительными, но не переступала границ и не подпускала никого слишком близко, что уж говорить о доверии собственного сердца? вручить его кому-то я не была готова, наверное, потому что оно все еще принадлежало тебе. первая наша встреча случилась не так давно (если мы не рассматривает человеческое летоисчисление, а берем в развороте целую вечность): это был один из ужинов, организованных нашим сыном. тогда он уже нашел свою нишу в земном мире и неплохо чувствовал себя в новой роли; настолько, что даже не отказывался от привычного образа жизни и продолжал баловать себя забавами и развлечениями со смертными женщинами. он обзавелся малышней, кажется, это были двойняшки; я не видела их ни разу, но безумно хотела познакомиться. о них не знал толком никто, а если и знали, то учтиво помалкивали, чтобы не раздражать геру и не бередить ее старые раны. несмотря на непостоянство своего супруга, она продолжала хранить ему верность и не подумывала об изменах, хотя бы чтобы узнать - каково это, быть с другим. я не сомневалась в том, что мой сын ее бы за такое не простил, и в этом я его поддерживала; но мне нравилась гера, я любила ее, как родную дочь, которой у меня никогда не было, и желала стать для нее опорой и той поддержкой, в которой она нуждалась; той женщиной, которой она могла бы довериться; и я не понимала ее. не понимала, как она может продолжать любить зевса и закрывать глаза на все его проступки. на его приглашение я согласилась по большей части ради нее: мне хотелось увидеться с ней, поговорить о том, как она справляется и поделиться тем, как справляюсь сама я; и уж кого-кого, а тебя я увидеть там не ожидала. я не думала, что ты общаешься с нашими детьми и не предполагала, что застану вас обоих, беседующих вместе. на самом деле, это не столь удивительно: зевс был твоим любимчиком. первенец, которому ты уделял больше всего времени, внимания и любви; унаследовавший твой характер, научившийся от тебя всему и следующий твоим советам беспрекословно. он не смел ослушиваться и был идеальным ребенком в твоем восприятии, в отличие от посейдона, предпочитавшего избегать нотаций и жизненных уроков от строго отца, и аида, оспаривающего практически все из-за сомневающейся бунтарской натуры. я не говорю о том, что ты не любит их, не заботился и не воспринимал, но именно с зевсом у тебя была какая-то особая ментальная связь, именно он стал твоей родственной душой, и заметив вас на территории его дома, прогуливающихся между высоких белых колонн, напоминавших архитектурный ансамбль дворца на олимпе, я испытала позабытое чувство щемящей радости в самом нутре. что-то теплое разлилось в животе, приятное и успокаивающее, и впервые за долгие годы и ощутила спокойствие. никто из нас не решился тогда заговорить: я старалась не смотреть на тебя, но когда кидала тайком взгляды, всегда отворачивалась, пытаясь скрыть смущение, потому что ты наблюдал. ты не стыдился своего интереса и глядел уверенно, без утаек и этих детских игр, а я прятала трепет за хладнокровием и демонстрацией полного спокойствия, так, словно твоя заинтересованность нисколько меня не волновала. я не общалась практически ни с кем. обменялась парой слов в герой, ради которой и приехала, учтиво отказываясь от предложения задержаться и пожить у них немного; побеседовала с посейдоном, который был озабочен поведением амфитриты и нуждался в совете и моральной поддержке, а потом уехала обратно, на мощном огромном паровозе - этот вид транспорта полюбился мне многим больше лошадиных повозок и карет, а в будущем - и самолетов. вода не привлекала меня так, как одного из моих сыновей, и небо было твоей стихией, в которой я не чувствовала безопасности и комфорта. возможно, все было бы иначе, будь ты рядом со мной? это я не могу утверждать наверняка. ты задержался еще ненадолго, и мы не попрощались, только проводили друг друга тоскливыми немногословными взглядами, чтобы вновь исчезнуть из жизней друг друга более, чем на сотню лет. вторая встреча связала нас как раз-таки с посейдоном: трагическое событие в его жизни притянуло нас обоих, чтобы мы поддержали его после утраты. слова соболезнования и сочувствия утрате высказывали многие: даже аид старомодно отправил письмо, запаянное сургучной печатью, чтобы не оставить брата без внимания, и пусть он не явился самолично, чтобы обнять его, похлопав по спине, это уже было огромным шагу на пути к примирению. разумеется, здесь же был и зевс со своей семьей (гера держалась холодно рядом с ним, не позволяла себя касаться и не поддерживала его руку, как это было обычно), и гермес, крутящийся среди верховных богов, потому что это было его местом и здесь, и ты. к сожалению, обстоятельства столкнули нас лицом к лицу: растерянность и печаль бывших олимпийцев не располагала никого к светским беседам и все время после церемонии прощания многие проводили в молчании или одиночестве. я наблюдала из дома посейдона, уже выставленного на продажу, как вы вдвоем сидели на побережье океана. волы вдали бушевали, пенились, чувствуя состояние своего покровителя, безостановочно колыхались, а небо над ними затянулось серыми свинцовыми тучами; ни один солнечный луч не мог пробиться сквозь эту темную завесу, и каждый понимал: ты скорбишь вместе с ним, разделяешь его утрату, и это было так правильно. посейдон не любил свою жену, не смог полюбить за те годы, что они провели вместе, но он оставался верным ей, позабыв о своей ветрености, он заботился о ней и уважал ее и ее последнее желание. он привязался к ней, прикипел душой и стал для нее скорее другом, чем мужем, ведь они и детьми-то не обзавелись; он всегда отзывался о ней с почтением и всегда умалчивал о тех проблемах, с которыми они оба сталкивались. я гордилась им, как может гордиться родитель, и успокаивалась все сильнее и сильнее, видя, что рядом с тобой он позволяет себе по-настоящему расслабиться, а в дом возвращается опустошенным, но свободным и легким. таким, каким я не видела его уже очень давно. ты тоже не остаешься на пляже, поднимаешься, накидывая поверх черной рубашки такой же черный пиджак, и босой, неся в руке туфли, по наверняка все еще теплому песку тоже присоединяешься к остальным. весь дом оживает: кто-то выходит на улицу, чтобы отогнать машины от гаража и освободить багажники с сумками с едой, кто-то занимается готовкой, кто-то алкоголем, кто-то уходит наверх, чтобы переодеться в домашнюю одежду, и только мы с тобой остаемся в гостиной. ты возишься с камином и подкладываешь поленья в дровницу, прежде чем развести огонь и закрыть его кованной решеткой, и остаешься там, на полу, около него, все еще босой. вновь избавляешься от пиджака и откидываешь его в сторону, не беспокоясь о том, что он может помяться, и закатываешь рукава рубашки до локтей, расстегнув предварительно маленькие пуговицы на манжетах. запускаешь руку в волосы, зачесывая пряди назад, и тянешь за несколько особо сильно, запрокидывая голову назад. - спасибо, - ты вздрагиваешь, услышав мой голос, точно не ожидал, что я буду здесь, и медленно поворачиваешься, как будто я могу исчезнуть в любой момент призрачной дымкой; прежде чем задашь вопрос, я продолжаю: - за то, что ты здесь. посейдон всегда хотел казаться бесстрашным, но сейчас он растерян. я не знаю, о чем вы говорили, но твоя поддержка нужна ему, - к моему удивлению, голос даже не дрожит, и я не волнуюсь, глядя тебе прямо в глаза. знаешь, ты не изменился. время не властно над тобой, и ты выглядишь так же, как и тысячи лет назад; ты не торопишься с ответом, и я не знаю, почему. не находишь нужных слов? понимаешь, что я не нуждаюсь в полноценном диалоге? ты молчишь, и я молчу тоже, перевожу взгляд с тебя на огонь, облизывающий кованные прутики, и замечаю краем глаза, как ты осторожно поднимаешься с пола и присоединяешься ко мне на диване. не садишься близко, выдерживаешь расстояние, но откидываешь руку на спинку так, что если бы вздумал уменьшить дистанцию, она обязательно оказалась бы за моими плечами. ты смотришь вновь; пристально, как тогда, в доме зевса, и это не может не смущать. или раздражать. я не знаю, каких эмоций во мне больше, но мое дыхание предательски сбивается, когда ты говоришь ровно и спокойно: - он ведь наш сын, я не мог не навестить его в такой час, - ты делаешь паузу, только чтобы я взглянула на тебя коротко и неуверенно, я продолжаешь, - но я здесь не только ради него, - и это заставляет меня вспыхнуть. лучше бы ты молчал, уран; лучше бы не договаривал, не заставлял меня злиться из-за той беспомощности, которая правит мной, когда ты рядом. я отворачиваюсь вновь, сразу же, не находясь с ответом, и к счастью кто-то приглашает всех за стол. я присаживаюсь рядом с посейдоном, между ним и аресом, не оставляя тебе ни единой возможности сесть рядом, и вздрагиваю, когда сын наклоняется ко мне и просит быть с тобой помягче. помягче, будто это имеет хоть какое-то значение. я не воспринимаю его слова всерьез и не реагирую на многозначительный взгляд, а весь оставшийся вечер избегаю любой возможности остаться наедине с самой собой, потому что ты всегда где-то рядом. когда я собираюсь уезжать, никто не спрашивает, где я остановилась на этот раз; привыкли к тому, что я не раскрою тайну и не пожертвую своим спокойствием ради незваных и нежданных гостей. посейдон выходит, чтобы проводишь, зачесывает свои отросшие волосы за уши и, не церемонясь долго, утягивает в крепкие объятия. он значительно выше и шире в плечах, могуч и крепок, и я позволяю себе, наконец, расслабиться. на мой тихий вопрос о том, какие планы у него теперь, он с усталой, но ласковой улыбкой упоминает о деметре и о том, что давно хотел навестить ее, и столько нежности в его голосе, столько запредельной любви от одного только воспоминания о ней, что и я невольно отзеркаливаю эту же улыбку, пряча ее в чужом плече. я не сомневаюсь в том, что он добьется ее расположения: он умеет очаровывать дам и быть обходительным, но ему это даже не понадобится, потому что деметра итак принадлежит ему и сердцем, и душой, и это тоже ни для кого не секрет. когда такси подъезжает и останавливается у крыльца, мой мальчик просит передать благодарность аиду (сам он пока не решается навестить своего замкнутого брата) и делится секретом о том, что вы говорили обо мне, там, на берегу, и прикладываю указательный палец к его пухлым розовым губам, безмолвно прося остановиться. все это ни к чему. по крайней мере, не сейчас. он понятливо замолкает и я целую его в щеку на прощание, прежде чем сесть в машину и отправиться на вокзал. поезда все еще в приоритете, но только до тех пор, пока я не решусь вернуться в европу и буду наслаждаться канадским гостеприимством.

i have been bind by the shackles of love
and i don't mind if I die tied up
took it for granted when you lifted me up and please do not think hell of me

[indent] до назначенной даты остается всего несколько дней, и их я провожу практически в центре нью-йорка. аид настойчиво просит не снимать номер в гостинице и не арендовать квартиру на ближайшую неделю и уговаривает поселиться у него: дом большой, прислуги много, и я ни в чем не буду нуждаться и мне никто не будет мешать; он говорит о том, что все время проводит в офисе, а афина распоряжается организацией торжества, но я все равно отказываюсь, не желая пользоваться чужим гостеприимством, однако ужинаю с ними практически каждый вечер. мне нравится этот мегаполис, и я отказываюсь от услуг такси, каршеринга и даже водителей аида, чтобы прогуляться лишний раз, пройтись пешком и полюбоваться высокими модными постройками и самыми разными людьми. наверное, я сама похожа на туристов, потому что никогда не смотрю перед собой и постоянно перевожу взгляд от одной вывески на другую. в один из дней я оказываюсь на бродвее, и ловлю себя на мысли, что с удовольствием сходила бы на какой-нибудь мюзикл: на кошек, чикаго или даже призрака в опере, и об этом же я сообщаю сыну и его очаровательной возлюбленной. афина предлагает составить мне компанию, только после торжества, и мне это безумно нравится, но я отказываюсь: понимаю, что им захочется проводить вместе каждый день, и мне не стоит мешать им заниматься друг другом. богиня мудрости не настаивает, а губы аида расплываются в благодарной понимающей улыбке, когда он подзывает официанта. видеть его таким расслабленным и спокойным немного непривычно; он все также одет с иголочки, на нем классические брюки и рубашка, но он не в черном, как обычно, а в светлом. нежная персиковая сорочка сочетается с букетом цветов, подаренных афине; белый пиджак висит на спинке стула, ноги в таких же белых штанах и коричневых лоферах но босую стопу широко расставлены в стороны; он рассказывает о чем-то, а я слушаю его в пол-уха, в отличие от афины. она не отводит от него влюбленного взгляда, подпирает щеку кулаком и задает наводящие вопросы, позволяя аиду быть настолько активным и жизнерадостным. на ее безымянном пальчике поблескивает красиво кольцо с несколькими крупными камушками, такое же, только с камнями значительно меньше, на руке моего сына. он предлагает продолжить вечер на природе: отправиться в центральный парк и покормить уток, посидеть на ступенях музея искусств, покатиться с ветерком на одной из машин, стоящих в гараже, и афина соглашается на каждое предложение, а я, проверив время на экране телефона, предпочитаю попрощаться. мне нравится эта возможность не вмешиваться, к тому же, одиночество - это состояние, к которому я привыкла и в котором чувствую себя прекрасно. позволив сыну покрыть счет в ресторане, я забираю с собой бутылку игристого вина, упакованную в плотный подходящий крафт-пакет, и отправляюсь в сторону своего отеля. безумно хочется разуться, снять туфли на высокой тонкой шпильке, подвернуть штанины, оголяя щиколотки, и пройтись босиком; там, дома, я отказывалась от обуви практически всегда, чтобы чувствовать землю ступнями. и сейчас меня тоже ничего не останавливает. хмель в голове разгоняет гнетущие мысли и не позволяет перестать улыбаться; покрепче перехватив ручки пакета, второй рукой я подхватываю туфли за каблуки и делаю несколько шагов неуверенно: асфальт не такой мягкий, как трава или песок, глина или чернозем, но он освежающе прохладный и лишенный осколков и прочего мусора, и совсем скоро я привыкаю. телефон в сумочке вибрирует несколько раз, сигнализирую о разрядке, но мне все равно - я иду медленно, неторопливо, по кипящему ночному городу, и любуюсь удивительно чистым и звездным небом. кажется, будто таким оно здесь не было никогда. растущая луна над головой практически полная; она светит ярко, настолько, что практически перебивает искусственный свет фонарей. я добираюсь до отеля ближе к полуночи. девушка за стойкой регистрации смотрит удивленно на руки в моей руке и босые ноги, потом замечает винный пакет, видит фольгированную этикетку на самой бутылке и предлагает доставить в номер клубники со сливками. это так клишировано и так банально, но я не отказываюсь, и она доброжелательно улыбается и желает хорошего продолжения вечера. я успеваю принять теплый расслабляющий душ и даже налить игристое в бокал, когда в дверь коротко стучатся и, дождавшись приглашения, вкатывают тележку с тарелками, на которых не только клубника, но еще и шоколад, сыр и какие-то орехи. сливки в органичной упаковке находятся тут же, и я не медлю больше. оставляю махровый халат в ванной на сушилке, чтобы он не висел влажным до утра, забираюсь в постель в шелковой сорочке, купленной здесь же, спонтанно, потому что она попалась на глаза во время шоппинга и влюбила себя тонкими кружевами и насыщенным черным цветом моментально; подбиваю подушку под поясницей и включаю телевизор. спать не хочется совершенно, завтра - еще один свободный день, который я посвящу поиску идеального наряда на свадьбу, побалую себя чем-нибудь еще, возможно, встречусь с кем-то из олимпийцев, а сегодня - наслаждение безграничным спокойствием. я забываю поставить телефон на зарядку, увлеченная просмотром тиви-шоу, и едва успеваю отставить бокал на прикроватную тумбочку вместе с тарелкой, прежде чем уснуть. утром я все-таки вспоминаю про телефон, подключаю его к сети и не отвлекаюсь на приходящие уведомления, пока не привожу себя в порядок перед выходом из номера. стук в дверь раздается внезапно, пока я пытаюсь застегнуть ремешки туфель на щиколотках, и паренек, который вчера доставлял мой десерт, протягивает плотный темный конверт без опознавательных знаков, говорит, что это просили передать внизу строго в руки, и уходит, не дождавшись моих комментариев. любопытство одолевает меня, и я открываю его моментально. воздух из легких как будто вышибает: там, в этом конверте. билеты на мюзиклы, о которых я вчера говорили. и на кошек, и на чикаго, и на призрака оперы, и даже на вестсайдскую историю - все на две персоны, но на разные, не совпадающие даты. я поджимаю губы с сожалением: билет на самолет уже оплачен, и я не успеваю посетить все - почему-то именно эта мысль посещает мою голову в первую очередь. только потом, немного заторможено, я соображаю: отправитель неизвестен. но говорила о своих желаниях я только аиду и афине. не долго думаю, набираю номер сына, но он моментально сбрасывает и тут же пишет: перезвоню. я успокаиваю сообщением о том, что ничего страшного не произошло, благодарю за билеты и отправляю вложение, в котором фотография всех, разложенных на комоде веером. несколько секунд тишины, потом - ответ; он пишет, что не покупал их, и что афина не покупала тоже, и спустя еще минут намекает - возможно, он разговаривал кое с кем после нашей встречи. непроизвольно мои щеки вспыхивают от смущения и я не понимаю, откуда такая реакция в моем организме на очевидную догадку. это все ты. но для чего? аид предупреждал, что ты тоже приедешь, но я не знала, когда именно и откуда: я не спрашивала о тебе намеренно, не интересовалась твоей жизнью у наших детей и не задавала уточняющие вопросы, твое местонахождение для меня - вечная загадка, и я даже не знаю, что с твоей личной жизнью. возможно, ты нашел себе кого-то, возможно, ты сошелся с кем-то из богинь? пытаясь убедить себя в том, что мне до этого нет никакого дела я, наконец, покидаю номер, оставив билеты предусмотрите внутри. первая пара назначена на воскресенье - через день после свадебного торжества, и я обязательно ими воспользуюсь, вот только отправлюсь в театр одна или в чужой компании - уже интересно. я стараюсь не думать об этом, но не получается; мне хочется отблагодарить тебя, хочется спросить, зачем ты это делаешь, к чему все эти интриги и игры в молчанку, но больше хочется произвести впечатление, и это чуть-чуть, совсем немного раздражает. я прохожу один магазин за другим, мерю одно платье за другим, пока не нахожу то, что нужно: его и не видно толком, оно в полупрозрачном защитном чехле, и консультантка смотрит на меня скептически, когда я прошу его показать, и намеренно демонстрирует ценник. это практически забавно: деньги - последнее, что меня беспокоит. а вот платье действительно чудесное, и мне кажется, что оно тебе обязательно понравится; я не преследую цель угодить, но все же решаюсь примерить, и когда смотрю на себя в зеркало, осознаю: я уйду с ним. тонкое, легко, практически неосязаемое, оно сливается с кожей и выделяется крупными камнями в виде остроконечных звезд. тонкие бретельки открывают вид на плечи и острые ключицы, оголяют спину, но все это не выглядит вульгарно, зато - очень нежно и женственно. следом за платьем покупаются и туфли, и украшения, и я договариваюсь на укладку и макияж - выглядеть хочется не просто хорошо, я божественно.

why does the one you love
                            become the one who makes you
want to cry ?

[indent] у меня это получается. я узнаю себя в зеркале, но любуюсь, прежде чем утром выйти из отеля. у входа уже ждет автомобиль: аид заморочился настолько, что арендовал одинаковые машины для всех гостей, решивших от собственного транспорта ради возможности хорошо отдохнуть, неплохо повеселиться и, разумеется, выпить. молчаливый водитель без лишних вопросов и разговоров доставил в нужное место быстро: сказал, что будет ждать на этом же месте, среди остальных, точно таких же авто. регистрация должна была пройти под открытым небом: высокая и широкая арка, украшенная только живыми цветами, была готова: персефона кружилась вокруг нее, добавляя детали, проверяя свежесть бутонов и гладкость лепестков; она еще не была готова и передвигалась в шелковом халате и в мягких тапочках, пока какай-то парень в костюме четко следовал ее инструкциям и ходил по пятам, то подавая разноцветные ленты, то бутылочку с пульверизатором и водой, то помогая заменить один цветок другим, и подойдя поближе, я узнала в нем цербера - верного слугу и друга своего сына. он не отводил взгляда от персефоны, увлеченной и взволнованной, влюбленного и пылкого взгляда, и даже мое присутствие нисколько их не смущало. когда она убедилась в том, что все действительно хорошо, он позволил себе поймать ее в объятия и коротко, но крепко поцеловать; она не противились, только прижималась крепче, и выглядело это со стороны невероятно мило. в последнее время публичное проявление чувств и эмоций не смущало меня и не вызывало у меня отторжения; наоборот, я могла любоваться настолько погруженными друг в другу влюбленными людьми (или богами, это уже не так важно), стараясь не мешать. цербер все же выпустил из своих объятий персефону, напоследок сжав ее пальцы, а потом отправился в ту же сторону, что и она, чтобы сохранить между ними дистанцию. гости только начали прибывать: зевс и гера были с детьми, с двойняшками, и выглядели они намного лучше, чем в прошлый раз: она вела за руку мальчишку в костюмчике, а он на одной руке удерживал девочку в синем платье с пышной юбкой и диадемкой на светловолосой голове, а пальцы второй руки переплел с пальцами супруги, что-то тихо ей говоря. она кивала и улыбалась, отвечала, и ее слова заставляли его глаза удовлетворенно сиять. они заняли свои места моментально. дети принялись играть, но целесообразно не приближались к арке и не топтались на белоснежной ковровой дорожке, по которой должна была выйти афина. сразу же следом появились посейдон и деметра: она немного смущалась, но видя, насколько расслаблены все остальные, тоже пыталась избавиться от напряжения в плечах, и присутствие посейдона рядом значительно ей в этом помогало. братья оставили своих дам наедине, и к счастью, неловкое молчание первой нарушила гера, дружелюбно и как-то даже покровительственно улыбаясь. в свое время она привлекла внимание зевса, невольно заставив его позабыть о деметре, но теперь им нечего делить. артемида и аполлон, нимфы и музы, геба и геракл, гефест и ахиллес, гермес, арес и афродита, дионис и какая-то незнакомая мне молодая женщина - все они занимали свои места. кто-то образовывал компании, чтобы пообщаться, кто-то наслаждался холодным шампанским, и вскоре все удобные сидения были заполнены гостями. аид появился незаметно, никто не успел даже уследить за ним, но стоило только взглянуть на него - и дыхание моментально перехватывало. в красном костюме, с уложенными свободно волосами, гладковыбритый, он действительно оправдывал то положение, к которому относился. с разведенными плечами, уверенной улыбкой, чуть сощуренными глазами он осматривал всех и кивал каждому, кто его приветствовал, а когда очередь дошла до меня - я не удержалась. я встала со своего кресла, и он, заметив это, шагнул навстречу, чтобы сжать мои ладони в своих, чтобы приблизиться, обхватывая бережно и оглаживая оголенную спину, чтобы позволить поцеловать его, а потом сразу же стереть следы нюдовой помады и скривить неловко губы в подобии улыбки, потому что слезы подкатывали к глазам и грозились вылиться неконтролируемым потоком. он смотрел так ласково, как смотрел на меня всегда; нежно, любяще, и мое сердце не выдерживало, переполненное привязанностью к этому не мальчику, а мужчине. я говорила о том, что между тобой и зевсом была крепкая связь. пожалуй, такая же крепкая была между мной и аидом: я не хочу делить наших детей, но он и правда мой сын, намного больше, чем твой. я могла бы удерживать его в своих объятиях целую вечность, но время шло неумолимо быстро, и мне пришлось оторваться, осмотреть его придирчиво и поправить лацканы пиджака. он улыбался широко, взволнованно, а потом прошептал: - я все еще не могу поверить, что это происходит на самом деле. что она выбрала меня. что она любит меня, - и его голос звучал полузадушено, хрипло, но счастливо; практически спокойно. все расселись, и вскоре заиграла музыка. единственное свободное место было в проходе, рядом со мной; я осмотрелась, чуть привстав, но не увидела тебя нигде поблизости. на секунду мое сердце замерло: неужели ты не появишься? неужели ты передумал приезжать и пропустишь такой важный для аида день? неужели тебе настолько все равно? череда мыслей, не самый светлых, закружилась в бешеном темпе, угрожая превратиться в мигрень, но этого не произошло, вообще ничего не произошло, кроме того, что заставило сердце - замершее, пуститься в пляс. афина была прекрасна, волшебна, невыносимо красива в воздушном элегантном платье; изысканное ожерелье украшало ее тонкую шею, серьги с крупными камнями оттягивали мочки ушей, сияя роскошью, но ничто не могло сравниваться с тем светом, который она излучала, ступая мягко и грациозно на ковер. кто-то сзади с удивление охнул, кто-то не выдержал, хлопая в ладоши, кто-то фотографировал, забыв выключить вспышку, но все - абсолютно все не могли отвести от нее взгляда. ее волосы были уложены крупными локонами и прикрывали спину, а самая настоящая корона обрамляла идеальное лицо. левой рукой она практически прижимала к себе букет из белых стефанотисов, а правой рукой держалась за другую, чужую руку, и именно это больше всего меня поразило. навстречу к аиду ее вел ты. смотрел на нашего сына, на нее, на остальных гостей, растягивая губы в расслабленной улыбке, и это так трогательно; щемящая пустота глубоко внутри по ощущениям начала затягиваться, я не могла оторвать взгляда от тебя, когда ты передавал ладонь афины аиду, когда обнимал его по-отечески, хоть и выглядел сейчас, как ровесник, а потом подмигнул сияющему гордостью зевсу, которому было доверено провести церемонию, и только потом посмотрел на меня. ты сел рядом, на свободное - свое место - а я непроизвольно дыхание перевела от облегчения, что ты здесь. на самом деле. по-настоящему. стоило мне сделать вдох поглубже, как крылья носа тут же затрепетали, улавливая твой запах. не лосьона, не парфюма - кожи и волос, твоего тела - запах свежести, запах воздуха, асфальта, земли и травы после дождя. ты больше не смотрел, не оборачивался, цепко следил за церемонией и позволил мне первой поздравить аида и афину с заключением брака. потом тебя окружила мелюзга: представь только - внуки - двойняшки зевса и геры облепили с двух сторон, влюбленные в тебя и тобой очарованные, и у нас больше не было возможности пересечься. я не хотела выглядеть расстроенной, но разочарование и досаду определенно испытала. я наблюдала за тем, как ты ухаживаешь за детьми, как слушаешь их внимательно, как рассказываешь о чем-то увлеченно и в очередной раз убедилась в том, что лучше тебя никогда никого не знала и не узнаю, что сейчас - сейчас я не посмела бы от тебя уйти, чтобы не обрекать на страданию свою душу, но я не жалею, что мы столько времени провели порознь, потому что разлука позволила взглянуть мне на тебя по-новому. двойняшки выпросили разрешения поехать вместе с тобой, а не с родителями, и мне ничего не оставалось, кроме как вернуться в свою машину. водитель все это время действительно был там, и также молча, как утром, доставил к особняку аида, где все уже было готова. в просторной цветочной оранжереи накрыли небольшие столики, украсили сцену, стол молодожен и небольшую сцену для музыкантов. я все еще ощущала небольшую неловкость: некоторые из олимпийцев не могли избавиться от старых привычек и испытывали какой-то трепет, похожий на раболепие, если я оказывалась рядом, и это не злило, но заставляло напрячься; мне хотелось дать понять: уже очень давно мы на равных, и не стоить концентрировать внимание на том, что сейчас не имеет значение. к радости, алкоголь делал свое дело, и постепенно расслаблялись все. я - в том числе. за поздравлениями, разговорами и танцами время до вечера пролетело практически незаметно. ты присоединился к торжеству позже всех; все еще в костюме, но с уже расстегнутыми пуговицами, с голой шеей, не стянутой галстуком, и соблазнительной ямочкой между ключицами в разрезе. оказалось, ты укладывал полубогов и оставлял их на попечение няни, прежде чем вернуться к веселью, и я не знаю, где именно было твое место, но ты уверенно и легко уселся рядом со мной, там, где до этого сидел гефест, сейчас общающийся с кем-то из нимф. официант тут же наполнил твой бокал, но ты отказался от алкоголя и опустошил стакан с водой чуть ли не залпом, утирая со лба и виском едва заметные капельки пота, соблазнительно поблескивающие на смуглом лице. молчать было все еще неловко и когда я решилась начать первой, ты уже повернулся ко мне, открыл рот и что-то сказал. мы сделали это одновременно, и я замолчала, чтобы уступить, а ты был непреклонен, и я не стара спорить. - я хотела поблагодарить тебя, - не находишь эту параллель забавной? это наш третий разговор за последнюю сотню лет, а он снова начинается с моих благодарностей. не люблю быть обязанной, - за билеты. я думала, они от аида, но он сказал, что это не так, - ты понимающе улыбаешься и уводишь взгляд в сторону, только мгновение, чтобы посмотреть на счастливого царя подземного царства, принимающего поздравления, - но зачем два? - конечно, я догадываюсь, зачем. это ведь намек, правда? предложение составить мне компанию, ты ведь наверняка в курсе, что я совершенно одна, что мне некого пригласить - разве что многочисленных друзей, ни с одним из которых я не связана в романтическом плане. я не уверена, что готова услышать ответ, поэтому, прежде чем ты ответишь, я предлагаю тебе вернуться к первоначальной теме, той, которую ты хотел задать: - прости, я перебила тебя. что ты хотел сказать? - что заставило тебя сделать первый шаг сейчас, уран, когда все - буквально все располагает к тому, чтобы мы оба обнажили свои души?