w h e n   i ' m   a w a y   f r o m   y o u ,   
i  miss your touch
.       .       .       .       .       .       .       .       .
- n o w -

  [indent] наш путь к дружбе был тернистым и непредсказуемым: арес не относился к молодым олимпийцам, но это не мешало зевсу не воспринимать его как равного и относится к нему слишком серьезно и порой - откровенно недоверчиво, будто он если не боялся, то совершенно точно остерегался вспыльчивости и запальчивости бога войны. нас мало что объединяло, если быть откровенным до конца - общего не было абсолютно, и это немного странно и несуразно: в человеческих легендах (я слышал о них не единожды, потому что большую часть своей жизни провел на земли, являясь проводником между волей верховного и смертными, к которым он редко, но все же обращался) мы были одной семьей. происходили от титанов - и пусть это было правдой, но не возведенной в абсолют: нас не породил один лишь кронос; его братья и сестры оставили огромный след в истории нашего становления и развития, а потому назвать нас близкими родственниками не получится, ведь это братство и эти семейные узы - номинальны. человечество умудрилось связать кровной связью аполлона и афродиту, о любви которых слагались лучшие из песен, и половина принадлежала покровителю искусств; афину считали дочерью зевса, посейдона воспринимали насильником, а аида принудительно женили, причем на той богине, в которой он не нуждался совершенно. мы с аресом могли бы быть братьями в восприятии смертных, и я не сомневаюсь, что им бы удалось придумать какую-нибудь связующую цепочку с непрочным, но существующим звеном, однако, между нами не было изначально вообще ничего. причем, это касается не только меня, но и всех остальных: так уж вышло, что буквально или фигурально, олимпийцы были безобидны. мы покровительствовали тому, что несет пользу и хоть какое-то благо: мудрость, семейные ценности, любовь, искусство, врачевание, плодородие, виноделие, хладнокровие - но не арес. никто из нас не оставлял за собой кровавые отпечатки, никому из нас не стенали в след умирающие от боли жертвы очередной бойни, никого не проклинали и никого не вспоминали только в самые тяжелые, худшие дни войны. он стал бельмом на глазу, паршивой овцой в стаде и белой вороной в нашей разношерстной компании. он не был улыбчивым, не любил празднества и обычно оставался молчаливым. к нему не смогли найти подход нимфы, его остерегались молодые богини, находящиеся под охраной верховных богов, его справедливо боялись, не зная, что может прийти в кучерявую рыжеволосую, словно объятую пламенем огня, голову. и я сам был из таких: не проявлял никакого интереса и не уделял внимания, стараясь держаться от него подальше. арес был немногим младше самого зевса, но сохранил мальчишеские черты лица, выдавая в себе зарвавшегося юнца, и потому мне было велено за ним присматривать. громовержец не сомневался в его преданности и верности, но старался быть настороже и хотел быть в курсе того, где находится бог, в каком настроении он пребывает и не собирается ли выкинуть что-нибудь рискованное, и не придумал ничего лучше, кроме как приставить меня к нему в качестве няньки, сиделки или компаньона. затея была сомнительной, но поспорить я не смел: так уж вышло, что на протяжении веков я был личным помощником царя, выполняющим все поручения без нареканий и лишних вопросов. мне не нравилось новое задание, но я не возмущался и не собирался спорить, убеждая себя в том, что работаю во имя блага и спокойствия людей и богов. сложно было нам обоим: арес демонстративно игнорировал и провоцировал, точно я сомневался в его непревзойденной физической силе, ловкости и подготовке; он пытался запугать, как будто хотел, чтобы от него держались подальше, огрызался и кичился своим статусом, являясь старше, опытнее и мудрее - по его мнению, чем я, но ничего из этого не могло заставить меня отступить. я оказался меж двух огней: холодным и рассудительным синим пламенем зевса, наблюдающим из своего тронного зала и горячим, обжигающим, распаляющим - ареса, находящегося под моим контролем. я пытался найти к нему подход, надеялся на его милость и каждый раз стучался в закрытую дверь, до тех пор, пока подсказка не попала ко мне в руки тихими перешептываниями на берегу горного ручейка. память моя крепка и свежа, и я помню тот полуденный час так, словно это было вчера: чуть приподняв тонкий легкий подол, артемида мочила босые ступни в холодной воде, откинувшись на выставленные за спину руки; ее рыжие волосы были распущены, и мягие пряди туго переплетала в прочные косы одна из муз аполлона, вплетая в каждую стежку молодые стебли миниатюрных лютиков. рядом, на нагретом солнцем камне, сидела афродита; на ее коленях лежал какой-то крепкий сук, лишенный веточек и тонкой свежей зелени; она оглаживала обточенное дерево, покрытое полупрозрачными золотыми нитями, и понять, что это и для кого это не представляло никакого труда: с каждый днем гефесту становилось все хуже, он прихрамывал на одну ногу все сильнее и постоянно нуждался в опоре под рукой, хоть и пытался делать вид, что чувствует себя великолепно. зевс пытался облегчить его участь, аполлон - избавить от недуга, но ни у кого ничего не удавалось, и единственное, что могло помочь - трости, добываемые артемидой из самого сердца принадлежащей ей яблоневой рощи. но не это было главным: пока девы разговаривали, увлеченные каким-то известным только им одним секретом, они не замечали случайных свидетелей своих откровений: меня, особо не скрывающегося, и его - ареса. я практически на физическом уровне мог ощутить его неловкость и смущение от того, что он старается не выдать себя, сидя буквально в нескольких метрах от них, на противоположном берегу, и чистит от пыли свои доспехи. он выверенными движениями счищал песок и засохшую грязь с наколенников и наплечников, но даже не смотрел на сияющее от чистоты золото; все его внимание, все его естество было обращено к одной только афродите. я уверен: он даже не слушал, не пытался понять, о чем она говорит и над чем смеется; он только смотрел, не дыша практически, задумчиво сведя брови к переносице и скупо поджимая свои губы. он хотел уйти; но все медлил, привязанный чувством, которое в нем так легко и так неуместно породила богиня любви. и пользоваться осознанием было подло, я знаю; мне не следовало выводить его на искренность и не стоило шантажировать, но я по-другому не смог. мне нужен был контроль над аресом, хотя бы мнимый, лишь бы только не подводить зевса, и я его получил, в обмен на свое молчание. сделка не была взаимовыгодной, и бог войны закрывался еще сильнее, чем раньше, становился временами агрессивнее и непослушнее, но потом - потом все изменилось. как будто в один только миг. и дело не только в том, что я смог найти управу на ареса: дело в том, что я попал в такие же сети, как и он. угодил по невнимательности, уверенный, что меня чужая напасть обойдет стороной, но я ошибался, как никогда раньше и, если честно, не думал, что когда-то смогу об этом пожалеть, и причина проста: со временем арес начал набираться смелости. он все реже избегал общества богов и все чаще предпочитал одиночеству компанию афродиты; он позволял себе сопровождать ее во время прогулок; позволял себе одаривать ее изящными дорогими украшениями, нежными благородными тканями, редкими цветочными водами и прочими мыслимыми и немыслимыми дарами. он заставлял нюкту украшать небо звездами, вынуждал аполлона не торопиться с поездкой в огненной колесницей, оттягивая с рассветами и закатами, лишь бы только подольше побыть рядом со своей возлюбленной; его нисколько не смущало ее замужество, он не обращал внимание на гефеста и делал вид, будто кузнеца не существует. этому способствовало и то, что его соперник жил не на олимпе, а у его подножия, и редко видел, чтобы афродиту охаживали чужаки. казалось, будто никто не замечает мягкость, заставляющую ареса становиться покладистым; казалось, все закрывали глаза на его болезненную привязанность, вспыхнувшую удивительно быстро, и это было неправильно. буря - неминуема, и ожидать взрыва стоило, неизвестно только, когда именно. афродита не отказывалась от внимания, принимала подарки и отвечала на каждый любезной улыбкой и нежным рукопожатием. она не стеснялась его компании и не считала, что он навязывается, но ощутить неловкость, царившую между ними, смог бы даже слепой. мойры, видимо, невзлюбили ареса задолго до его рождения, раз не искали для него легких путей и стягивали стежки на полотне его судьбы все туже, создавая путаницу и неразбериху. иногда я становился случайным свидетелем чужих встреч, но не являлся единственным наблюдателем. афродита редко покидала дворец без компании, и чаще всего с ней были либо другие богини, либо нимфы, либо музы аполлона. они будто чувствовали единую энергетику между своим покровителем и его названной сестрой. и чаще всего с афродитой была именно ты. знаешь, я не буду врать; я никогда ни на одну из вас не засматривался, и отношения были последним, что могло бы меня заинтересовать. зевс не давал мне спокойной жизни; практически все время я был где-то, и в собственных покоях проводил слишком мало времени. у меня даже был небольшой дом на земле, среди смертных, потому что их я видел чаще, чем своих божественных сородичей. и меня устраивала моя жизнь: девушки там, внизу, не отличались скромностью и стеснительностью. они не носили закрытые одежды и легко открывали свои обласканные лучами горячего солнца плечи и ноги; собирали высоко волосы, демонстрируя тонкую шею, созданную для мужских поцелуев, не ограничивали себя ни в чем и знали толк в развлечениях любого характера. на олимпе с этим было намного сложнее: найти кого-то - практически невозможно. артемида принадлежала аполлону точно так же, как и он ей; персефона сидела в заточении подземного царства, но ходили слухи, что она там не страдает и не скучает, увлеченная цепным псом аида, который сам, между прочим, не давал проходу афине; деметра отдалилась ото всех после женитьбы зевса, а дочь громовержца полюбила какого-то многострадального героя. нимфы только и делали, что кружили голову ради забавы, а музы - музы охранялись аполлоном как высшая ценность, и он не подпускал к ним ни одно живое существо, опекая и оберегая. земные девушки не пеклись о своей чести и не зацикливались на ней, помня о том, что их век недолог, и еще тогда, во времена древней греции, в далекую античность, я успел познать все прелести плотских утех. меня привлекали и блондинки, и брюнетки; и кучерявые, и коротковолосые; и смуглые, и бледные; и низкие, и высокие; и пухлогубые, и большеглазые; и худощавые, и налитые аппетитными формами - я видел красоту в каждой и считал своим прямым удолгом уделить внимание любой, в нем нуждающейся. я не давал обещаний и не требовал ничего взамен, приходил к вечеру и уходил до рассвета, покидая теплую постель и обнаженное, облюбованное за ночь тело, не боясь осуждения. мой ритм жизни был сбалансирован между обязательствами и развлечениями, и я готов был существовать так и дальше, до того самого момента, пока не стал нянькой для одного непутевого божка, а потом - его единственным другом. ты, каллиопа, не была лучшей кандидатурой в спутницы афродите, и я не мог никак взять в толк, что между вами общего. она не тянулась к науками и не предавалась философии, ее главной мудростью была любовь и порождаемые ею чувства, в то время как ты тянулась к знаниям, открытиям и свершениям. вы часто спорили, но никогда эти дискуссии не переходили граней дозволенного. наверное потому, что ты четко знала свое место - ты не богиня, и никогда ею не станешь, а за нанесенное оскорбление приближенной дочери олимпа непременно понесешь наказание; она - просто не была способна злиться и обижаться. иной раз я становился свидетелем ваших разговоров, порой хотел вмешаться, но никогда не считал это нужным, и потому отмалчивался - разумеется, до поры - до времени.

i  r e a l i z e   t h e   t i m e   t h a t 
i   w a s t e d   h e r e
i   f e e l   l i k e   y o u   c a n ' t   f e e l   t h e   w a y   i   f e e l
.       .       .       .       .       .       .       .       .
- a n c i e n t   g r e e c e -

[indent] непривычно холодные ветер ерошит уложенные аккуратно поддернутые серебром седины волосы зевса. он опирается обеими ладонями о мраморную перекладину балкона, сгорбив плечи, и выглядит максимально напряженным. в замке тишина, абсолютная, пугающая, замогильная тишина; коридоры пустуют, и не играют больше музыканты. геры нет в покоях, и я не знаю, где она, но спрашивать не решаюсь. зевс не начинает разговор, разглядывает пустующий сад, раскинувшийся перед ним, увядающие неухоженные кусты роз, валяющиеся апельсины под тонкими стволами деревьев, рассыпанную листву облысевшего кипариса. небо затянуто мрачными тяжелыми тучами, то тут, то там изредка вспыхивают яркие молнии, и догадаться, что царь находится в отвратительном расположении духа, не составляет никакого труда. я продолжаю стоять за его спиной, сжимая пальцами тяжелую ткань хитона. мне не привыкать видеть его таким. наверное, это потому, что я видел зевса в любом состоянии. я видел его счастливым, видел грустным. видел безмятежным,  видел напряженным. видел уставшим, видел разъяренным. видел влюбленным, видел разочарованным. он не был для меня загадкой и я научился читать его, как открытую книгу, и понимал его с полуслова, а он мне за это был благодарен. мы легко сошлись, и теперь я оказался единственным, кто был готов безоговорочно ему доверять. - аполлон покинул олимп на рассвете, - тихо говорит он, и я обращаюсь вслух, потому что верховный олимпиец не повышает голос и не оборачивается, продолжая высматривать что-то одному только ему известное в самом низу, - он забрал с собой артемиду и ушел, - и я четко могу расслышать сожаление, и впервые не знаю, как нужно отреагировать. посочувствовать? успокоить? отвлечь? мы не были слепы и видели, насколько привязан зевс к прорицателю; насколько сильно он дорожит им и как крепко любит. все, кроме самого аполлона. он мог разглядеть свет в непроглядной тьме, плотную завесу будущего, но не справлялся с самым простым и считал себя обделенным, непонятым и далеким от чужих забот, и ему стоило бы остаться хотя бы только для того, чтобы лично убедиться, насколько он значим в жизни каждого. после его ухода и после ухода артемиды, которая следовала по пятам, все на олимпе будто замерло: напряжение стало осязаемым, и страх начал липкой паутиной парить словно оборвавшаяся паутина на заре сентября. - афродиты тоже нет, - и я сразу же начинаю думать об аресе, о том, как он отреагировал на ее пропажу, когда практически смог обрести с ней свое счастье; - и нимфы исчезли. все они бегут, гермес, и я не способен их остановить. не способен защитить, - я затаиваю дыхание: обычно зевс не бывает настолько откровенным со мной; все свои терзания он разделяет с герой, и мне не помешала бы ее поддержка сейчас. кто-то должен дать сил бесстрашному громовержцу, кто-то, кто не настолько слаб, как я. сердце невольно пропускает удар, а потом еще один, и еще. я знал, что это случится. догадывался, что это произойдет, но все равно продолжал надеяться, что смогу избежать неминуемого; смогу заставить тебя остаться если не ради меня, то хотя бы просто со мной, но наш последний разговор вышел сумбурным. сложным в эмоциональном плане. лишенным смысла и доводов трезвого рассудка. ты не слушала меня, стояла на своем и качала упрямо головой из стороны в сторону, пока я пытался убедить в необходимости быть рядом, в просьбах не покидать дом без меня. успела ли ты заметить, как скоро мы с тобой сблизились, как быстро время пролетело для нас двоих? я пытался, старался изо всех сил заменить тебе внимание твоего покровителя, но ты не позволяла, не доверяла мне так, как ему, и не позволяла занять его место, а я злился. и ревновал. и не скрывал этого, потому что, каллиопа, твое поведение раздражало и напрягало безмерно. он был третьим в наших едва начавшихся отношениях; он присутствовал в каждом разговоре; ты упоминала его так часто, как только могла, и интересовалась всегда в первую очередь его мнением. порой я чувствовал себя лишним, и если аполлон присоединялся к нам за трапезой, я терял весь аппетит. он увлекал тебя одним только присутствием, и я не понимал, честно не видел смысла во всем том, что между нами было, если аполлон продолжал оставаться центром твоей вселенной. я не чувствовал себя любимым рядом с тобой, но так надеялся, что когда-нибудь это изменится. так хотел, чтобы однажды ты заметила меня, наконец, раскрыв своим невозможные глаза, но чуда не происходило. я не мог избавиться от влюбленности в тебя, оскорбленный великолепно проделанной работой афродиты, и не мог такой же взаимности получить в ответ. к твоей чести, ты не избегала меня, но что толку, если даже сейчас, когда олимп настигли тяжелые времена, ты выбрала другого, не доверяя меня. не вверяя мне свое сердце? ты ушла, вместе со всеми музами ушла следом, оставив меня так, будто я не занимал в твоей жизни хотя бы немного места. - я не могу оставить их без присмотра среди смертных, но и олимп покинуть не могу, - широкая ладонь опускается на затылок, ведет к выпирающему атланту, а потом сжимает правое плечо. зевс все еще не решается обернуться, и я догадываюсь, о чем пойдет речь дальше: - вы хотите, чтобы я нашел их, - я не спрашиваю, а смело утверждаю. громовержец не решился бы отправить с олимпа афину или диониса. он не тронул бы ареса или гефеста, потому что боялся подвергнуть неизвестному оставшихся олимпийцев, но я знал, куда иду, и потому выбор так легко пал на меня. он не спорит, только выдыхает обреченно и добавляет еще тише, чем прежде: - ты должен не просто найти их, но и присмотреть за ними. аполлон оставил артемиду на земле. не думаю, что его волнует судьба его муз, - и вот именно это становится громом среди ясного неба. я делаю было шаг вперед, но тут же замираю, пытаясь смириться с услышанным. смириться с тем, что аполлон оставил артемиду - это что-то невероятное, невообразимое и будоражащее. как такое вообще могло произойти? как он мог покинуть ту, что всю жизнь зависела от него одного? и как он мог оставить муз, преданных и трепетно его обожающих? в моей голове сразу появился твой образ, а воображение начало рисовать примечательные картинки. я не хотел думать о тебе; не хотел обсуждать; не хотел представлять, насколько сильно ты можешь быть напугана, потому что сделала свой выбор, но я не мог пойти наперекор воле зевса. не мог сказать ему нет. а еще не мог оставаться равнодушным. обиженное ревностью сердце противилась и бунтовало, холодный разум поторапливал, заставлял забыть все недомолвки и ссоры, и я старался найти золотую середину между тем, что делать хотелось и тем, что стало вдруг необходимым. мы встретились буквально через сутки: зевс позволил мне попрощаться с домом, будто не сомневался в том, что я на олимп больше вернуться не смогу. к сожалению, он был прав, ведь то путешествие на землю стало для меня, да и для всех остальных тоже судьбоносным. я не решался показаться перед артемидой; из страха, глупого и иррационального. страшился увидеть ее растерянное лицо, ее заплаканные глаза, ее сгорбленную хрупкую фигуру. не знал, что смогу сказать, не знал, что сказать буду должен, и потому сомневался в своих силах появиться на пороге того дома, в котором ее оставил покровитель искусств на волю и попечение судьбы. муз с ней не было: они остановились чуть поодаль, на самой границе с густым непроходимым лесом, и держались вместе, не разбегаясь по городу в поисках своего бога. я не собирался подселяться к ним, не собирался смущать своим постоянным вниманием и присутствием, и только и делал, что наблюдал и отгонял подальше особенно назойливых и любопытных зевак, заинтересованных в новых лицах, в новых молоденьких девушках, лишенных родителей или старших братьев. я старался защищать их честь, старался не позволить узнать обо всей грязи и обо всех пороках, гуляющих среди смертных, но сделать мне этого не удалось; ваша любознательность сыграла с вами злую шутку, но с одной сторон это даже к лучшему: теперь вы хотя бы знали, чего стоит ожидать от людей.
[indent] тогда нам так и не удалось прийти к примирению. виной моя гордость и твоя трусость перед каменной непрошибаемой маской. наверное, ты поступала правильно, не пытаясь искать способы сглаживая углов, потому что я просто не смог бы тебя услышать и понять. видишь ли, в чем дело, моя милая: я прекрасно понимал, что движет тобой; ожидал, что мы столкнемся с такими трудностями и сложностями; но даже представить не мог, что они окажутся мне не по плечу. я не чувствовал себя обделенным, обиженным или уязвленным; не чувствовал давления чьего-то превосходства, просто потому что его не было, и не должен был реагировать так рьяно, как экспрессивно и эмоционально, будто перенес смертельное оскорбление. и тебе стоило бы попытаться меня понять: я не был готов делить тебя с кем-то, в то время как ты никогда не была готова от кого-то ради меня отказаться. я хотел, чтобы ты смотрела всегда только меня и видела, разумеется, тоже только меня, ведь сам я никогда не оглядывался в поисках кого-нибудь еще и не обращал более внимания на земных или божественных женщин. не кидал им вслед задумчивый или заинтересованный взгляд, не пялился в открытую или утайкой, не сыпал комплиментами, чтобы задержаться подольше в памяти и запасть в самое сердце, как только моим собственным овладела ты. я думал, правду тебе скажу, что никогда не смогу остепениться так, как это сделал зевс, например, или посейдон. думал, что не смогу остаться кому-то таким же верным, как аид в своей любви к афине или таким же слепым в обожании как арес, но близкое (пусть и вынужденное) знакомство с тобой породило переоценку ценностей и заставило незыблемые на первый взгляд устои пошатнуться. и я не противился этому. я не пытался оттолкнуть тебя подальше, лишь бы только не привязываться. не собирался давить, ущемлять, избегать, заставляя страдать если не вместе со мной, так хотя бы вместо меня. меня пожирало и распирало любопытство, и я старательно окружал тебя, подбирался со всех сторон и пытался убедить в искренности и смелости моих намерений. ты тушевалась первое время и, знаешь, я так это любил. мне так нравилось заставлять тебя смущаться, всякий раз, когда смотрел дольше положенного; всякий раз, когда вплетал в твои кучерявые волосы бутоны нарциссов; всякий раз, когда касался намеренно, будто обозначая территорию; ты рдела смуглыми щеками, но не отворачивалась, не убегала; выдерживала, отвечая взаимностью, но не делая шагов навстречу и позволяя чувствовать себя хозяином положения. казалось, будто эта влюбленность была первой для нас обоих, несмотря на то, что я в делах любовных считал себя асом, а ты не знала никакой любви, кроме платонической к своему покровителю. и это было прекрасно, каллиопа, это было чудесно. я, наконец, смог разгадать истинную причину чужого счастья - тех, кто уже успел связать себя узами священного брака или тех, кто только был на пути к этому. заставляет чувствовать себя особенным не та любовь, которая прожигает каждый участок тела, а та, которую испытываешь в ответ. я здраво оценивал свои силы и не отрицал, что мне, возможно, придется ждать. месяц, год, десятилетие, пока ты позволишь себе, разрешишь открыться; я набирался терпения и успокаивал себя мыслью о том, что оно того стоит, и не прогадал, ведь однажды ты сама потянулась навстречу, однажды не отвернулась, подставляя вместо губ щеки, и разрешила безмолвно ласково поцеловать. речные нимфы тихо хихикали, расположившись на нагретых камнях, выжимали волосы над водой и бурно обсуждали увиденное, пока я тонул в том, что видел и в том, что осязал. твой взгляд пылал радостью, искрился восторгом и я готов был положить на алтарь свою собственную жизнь, чтобы продлить этот миг до окончания веков, но не удалось. и, на самом деле, все мое существование можно определить одним только этим словом: не удалось. не получилось. не смог. не сумел. я видимо, я был в чем-то недостаточно хорош, раз не смог справиться с тем, что многим оказалось под силу; я оказался не лучше ареса, вспугнувшего афродиту, не лучше аполлона, покинувшего артемиду, не лучше посейдона, оставившего деметру и не лучше диониса, пытающегося обмануть судьбу и время; я превратился в очередное подтверждение того, насколько боги - ничтожны. насколько они бесхребетны и трусливы в своих попытках показаться идеальными, но при этом - спасти свою никчемную душу. я узнал о том, что олимп на грани краха еще до зевса. причиной тому стало твое волнение: ты слышала от аполлона, а потом рассказала мне, трогательно заламывая пальцы и ступая меж низкорослых оливковых деревьев, босыми стопами приминая высокую, закручивающуюся в рогалики траву. я не придавал твоим словам хоть какого-то значения и веса; продолжал прятаться в тени, поглядывая на тебя из-под опустившейся на глаза рыжей челки, задумчиво щурился, стараясь прикрыть недовольство за зыбким спокойствием. ты все говорила, и говорила, и говорила, а в какой-то миг остановилась, замерла резко, покачнувшись, будто тонкий ствол на ветру, и обратила все свое внимание на меня: ты опустила на колени, не боясь запачкать влажной после проливного дождя землей драпированный подол персикового хитона, оттеняющего твою смуглую карамельную кожу; потянулась руками навстречу, ища поддержки, и я потянулся в ответ, не медля ни секунды, чтобы потянуть на себя и позволить облокотиться о мое тело. но ты не поддалась. не рухнула в объятия, и только крепче сжала мои ладони. в твоих глазах плескался страх, животный, практически первобытный. ты не знала, куда себя девать, и смотрела будто не на меня, а куда-то сквозь. - клио говорит, что мы примем любое его решение и пойдем следом, - я помню твой голос, помню твой робкий тихий шепот так четко, словно наш разговор состоялся только вчера; - все видения сбываются с поразительной точностью, аполлон не ошибается никогда. ты ведь знаешь, - тогда твои узкие ладони выскользнули из хвата, но только для того, чтобы переместиться выше, упасть холодными касаниями на гладкие щеки. большими пальцами ты едва касалась нижних ресниц, щекотала нежное место под глазами случайной лаской, но я понимал, что нет никакого умысла в твоих действиях: ты просишь, но будто не для себя; ты говоришь, но будто не свои слова, и я продолжаю молчать, позволяя закончить начатое. - даже мельпомена не сомневается. все напуганы, гермес, но зевс ничего не будет предпринимать. пойдем с нами, - ты наклонилась ближе, прижалась теснее, грудью к груди, лбом ко лбу, разделяя одно на двоих дыхание так, что крылья носа затрепетали от тонкого весеннего аромата, повисшего в воздухе, - пойдем со мной, - и ты ждала. ждала, что я соглашусь. ждала, что прислушаюсь к словам, которые воспринимались мной как откровенный бред. ждала, что откажусь от верховного бога, предам его веру, его силу, его мудрость на испугавшегося зарвавшегося провидца, не способного даже расшифровать свои видения. - аполлон трус, раз решил бежать, - мой голос звучит твердо и холодно, я не собираюсь уступать тебе, не собираюсь подчиняться овладевшей тобой панике, и только крепче сжимаю ладони на твоей узкой талии. ты не дергаешься, но заметно напрягаешься, не ожидавшая услышать то, что я отвечаю; уверен, ты не сомневалась в моем согласии, но оно и не удивительно: я похож на легкомысленного юродивого дурочка, безответственного и легко соглашающегося на любую авантюру, переживающего за свою шкуру и живущего одним днем. и мне жаль, если в твоем представлении я оказался именно таким, и потому ты решила, что идея позвать меня с собой будет разумной. ты пытаешься отодвинуться вновь, а потом дергаешься, резко и порывисто, и я больше не смею тебя держать, только не силой. я знаю, какой реакции мне стоит ожидать: твои глаза вспыхивают, губы поджимаются в одну линию, и вся ты выглядишь такой же воинственной, как любая из амазонок, и только надлом густых бровей напоминает мне о твоей нерешительности и о твоем сомнении. ты словно оказалась на перепутье и теперь думаешь о том, как правильно будет поступить в данной ситуации - воззвать к моему состраданию или разозлиться и уйти немедленно. мои слова, направленные на бога солнца и всех лекарей, ты принимаешь на свой счет, оскорбляешься моментально, и наверняка даже представить себе не можешь, насколько сильно я сейчас злюсь. я встаю следом, отрываюсь от земли и сжимаю пальцы в кулаки непроизвольно, пряча руки на спиной. плечи сводит судорогой от долгого бездействия, в пояснице простреливает сладкой болью, но я не зацикливаюсь на собственных ощущениях; хочется распустить крылья за спиной, такие же рыжие, как волосы, будто поцелованные пламенем из кузницы гефеста; хочется взлететь как можно выше, чтобы только не продолжать этот разговор, ведущий нас к абсолютному краху. - и ты не должна уходить вместе с ним, каллиопа, не должна всюду следовать за ним по пятам. останься здесь, со мной, олимп - наш дом. неужели ты думаешь, что там, на земле, тебе будет лучше? что там ты будешь в безопасности? и я - я правда готов был пойти на все, что угодно, чтобы ты не покидала меня, готов был сдохнуть ради тебя, если придется, но ты ведь не хотела этого всего, правда? моей любви было мало, ее было всегда недостаточно, видимо, я плохо старался, видимо, не смог показать, насколько сильна моя к тебе привязанность, и я паршиво лишь то, что я даже не могу обвинить в чем-то тебя. не могу упрекать из-за того, что рядом с ним - с аполлоном - ты чувствуешь себя в безопасности. что он для тебя - оплот спокойствия и уверенности в завтрашнем дне, и ничто не способно заставить тебя в нем усомниться или разочароваться. ты прикипела к нему, как к самому важному и ценному, что есть в твоей жизни, ты любишь его даже сильнее, чем терпсихора или эрато, к которым он по-особенному благосклонен благодаря их предпочтениям, и это, как по мне, не совсем нормально. ты продолжаешь молчать, смотреть исподлобья, не решаешься сделать шаг навстречу, но зато решаешься сделать шаг назад, потому что стоит только мне попытаться приблизиться, как ты тут же отдаляешься. - ты уже приняла решение, верно? - и, я не нуждался в ответе, потому что твои действия говорили за тебя. ты развернулась ко мне спиной, отводя полный сожаления взгляд в сторону, а я не пошел следом. развел обретшие материальную форму крупные крепкие крылья, впервые кажущиеся такими тяжелыми, оттолкнулся от земли и взлетел, устремляясь к самому солнцу в надежде, что оно сожжет меня, как любопытного икара. мы даже не попрощались. тебе не хватило уверенности принять самостоятельное решение, а мне не хватило смелости на тебя надавить, и я если бы я мог заглянуть в будущее так, как делал это провидец, я бы не упустил ни единого шанса задержать тебя хотя бы еще на пару минут, потому что все, что будет происходить после, не принесет ни радости, ни облегчения ни одному из нас.

y o u ' r e   t h e   r e a s o n   i   b e l i e v e   i n   l o v e 
i t ' s   b e e n   d i f f i c u l t   f o r   m e   t o   t r u s t   a n d   i ' m   a f r a i d   t h a t   i ' m a   f u c k   i t   u p
ain't no way that i can leave you stranded
.       .       .       .       .       .       .       .       .
- e a r l i e r -

[indent] я возвращаюсь из онтарио раньше, чем планировал; из багажа с собой только гигиенические принадлежности и несколько чехлов со сменным однотипными костюмами. я чертовски сильно скучаю по своим крыльям, по той тяжести за спиной, которую чувствовал каждый раз, их расправляя, и мне безумно хочется вспомнить былое и отказаться от услуг международных авиалиний, но навряд ли кто-то оценит мою затею по достоинству. крылья все еще при мне: я позволяю себе расправить их хотя бы дома, чтобы поухаживать за оперением, чтобы почистить, прочесать или хотя бы помыть; гефест предлагал придумать альтернативу, на случай, если я захочу от них отказаться из-за неудобства, но ни съемные железки, ни современные человеческие технологии не смогли бы заглушить любовь к собственным, растущим прямиком из позвоночника и огромными настолько, что ими можно соорудить настоящий купол. в планах на вечер сегодня - посетить загородный дом зевса и там же полетать, над вершинами еловых лесов и между сосновыми пиками, чтобы размяться и вспомнить ощущения. крылья - часть меня, часть моей жизни и единственное, что осталось напоминанием о прошедших временах; но этим планам, по всей видимости, не удастся сбыться: включенные телефон оживает чередой уведомлений, половину из которых я оставлю непрочитанными. внимание привлекает сообщение от зевса и голосовое от ареса: первый сообщает о том, что вынужденно вылетает в сан-франциско, второй рассказывает о необходимости встретиться, как можно скорее, и говорит это поразительно спокойным, практически загробным голосом. наши взаимоотношения с аресом за эти тысячелетия значительно улучшились, и я предполагаю, что это связано с упряжкой, в которой мы оказались вдвоем. гефест как-то неосмотрительно назвал нас пренебрежительно брошенки, перебравший с водкой, забыв, видимо, что он наш фан-клуб должен возглавлять: первым ведь кинули как раз-таки его. но даже не смотря на крепкую, практически братскую привязанность, арес редко писал или звонил первым. все свое время от тратил на изучение нового мира: он старался идти в ногу со временем, пытался влиться в течение времени и хотел разбираться во всем том, что происходит вокруг него. он чувствовал себя чертовски одиноким всегда и, к сожалению, с падением олимпа это ощущение его не покинуло. он боялся привязываться к смертным из-за скоротечности их жизней, а боги начали забывать о том, что когда-то мы были единой семьей, и растеклись по всему миру ручейками. он не смог прибиться ни к кому из них: зевс был поглощен семейными проблемами и все пытался их разрешить, понимая, что у него не так уж и много шансов искупить вину за все то, что он делал с герой и ее доверием; дионис остался в италии, обустраиваясь там; аид следовал следом за афиной туда, куда она переезжала, не отставая от громовержца, а об аполлоне не было никаких вестей до поры до времени. он действительно исчез. пропал со всех радаров и не давал о себе знать. поговаривали, что его видели во франции и италии, во франции и германии, в бразилии и мекские - он путешествовал, оседая только на пару месяцев, в крайнем редком случае - лет, и таскал за собой сестру - брисеида оказалась единственной, кого он не покинул, но при нашей первой встречи я почему-то подумал, что мечтала она как раз-таки об обратном. я же для себя ничего нового не выбирал. моя жизнь мало изменилась, на самом деле, просто со временем лучшие жеребцы сменились лучшими автомобилями, просторные ткани свободного кроя - стильными дорогими костюмами. я все так же выполнял роль личного помощника, только теперь - официально и документально заверено. следил за зевсом, устраивал встречи, собирал информацию и ловко ее обрабатывал. со своими навыками я неплохо ориентировался среди людей и практически сразу мог понять, с кем стоит, а с кем не стоит связываться. но мы начали отдаляться. его постоянно терзали тяжелые мысли, которые он ни с кем не хотел обсуждать, а я не настаивал, потому что утратил со временем интерес ко всему и изредка навещал по его поручениям его братьев: посейдону пришлось сложнее всего, он тосковал по морю и его тянуло к океану; аид не был заинтересован в общении ни с кем из них до сих пор, и я только передавал послания или приглашения на очередной званный ужин, полный лицемерия и показной дружелюбности. половину из таких мероприятий аид пропускал, но всегда являлся, если в числе присутствующих значилась афина. мне как-то больше удавалось найти общий язык с персефоной: она много времени проводила в застекленной оранжерее и посвящала всю себя выращиванию разнообразных цветов; у нее был даже сад, с апельсиновыми деревьями и малиновыми кустами; с абрикосами и вишней, яблоками и голубикой. она напоминала мне лучшего друга, потому что точно так же терзала свою душу постоянными поисками. каждый разговор с ней сводился к одному финалу, и каждый раз она провожала с одной просьбой: обязательно рассказать, если вдруг я увижу где-то цербера или узнаю о нем хоть что-то. я не искал его намеренно, опасаясь справедливого гнева аида, но порой вглядывался в чужие лица, в намерении узнать в ком-то зверушку бывшего царя. к счастью, афродиту никто никуда не ссылал и ее побег был делом добровольным. к сожалению, арес буквально сходил с ума во время ее поисков, которые прекращал крайне редко. его тоска по ней заставляла меня срываться с места всякий раз в попытке помочь. я выслеживал ее странах азии и европы, пытался выведать что-нибудь даже в африке, и с каждом разом мне становилось все тяжелее, но не от того, что я устал искать, а потому, что надежды оставалось все меньше и меньше. никто не знал, где она и что с ней; никто не знал, в безопасности она или, быть может, нуждается в помощи, но никто не переживал так, как арес, и никто не пытался успокоить иго сердце так, как я. и вот теперь он хочет меня видеть. наверняка с одними и теми же вопросами и, к сожалению, одними и теми же ответами. я даже не заезжаю к себе домой; выруливаю в сторону его жилого комплекса, практически в центре города, въезжаю на платную подземную парковку, добравшись за рекордные сорок пять минут, а потом привычным маршрутом добираюсь и до тридцать девятого этажа: вид из чужой квартиры феноменальный, и я готов торчать там сутками ради рассветов и закатов, представляющихся, как на ладони. к сожалению, арес не самый гостеприимный хозяин, и чаще всего он не открывает дверь, даже не скрывая, что находится дома. сейчас он встречает у порога с сигаретой меж пальцев: к сожалению, его интересы распространялись не только вокруг полезного, но и вредного тоже - так, он иногда пренебрегал собственным здоровьем, надеясь на бешеный божественный метаболизм, и налегал на выпивку в элитных закрытых ночных клубах, а иногда, как сейчас, позволял себе курево. тонкие струйки дыма тянутся изо рта к носу, он щурится, разглядывая внимательно, и вытягивает свободную руку вперед, чтобы упереться ладонью мне в грудь, останавливая. - ты должен знать, что я не один, - и мне, вообще-то, все равно. я уже видел его в компании девушек, и ничему не удивлялся; в конце-концов, он не мальчик-одуванчик, хранящий себя больше двух тысяч лет для одной единственной, которой он даже не нужен; по правде, я не могу не злиться на афродиту и считаю, что о ней стоит позабыть до тех пор, пока она не даст о себе знать. все эти страдания изрядно надоели: даже артемида смирилась со своим одиночеством и пытается жить дальше, причем, жить полноценно: подпускает к себе других богов, не игнорирует ничье общество, неплохо ладит с одним из героев, обретших бессмертие незадолго до нашего феноменального побега с олимпа. я игнорирую буквальное предупреждение во взгляде друга, обхожу его кругом и захожу в квартиру, пусть он и не торопится идти следом; свет включен практически во всех комнатах, я слышу копошение из гостиной, и иду туда, потому что любопытство так и сквозит из всех щелей; и я не успеваю даже сделать и пары шагов в сторону высокой арки, как навстречу медленно, опустив голову, выходит тот, кого я меньше всего ожидал увидеть. он даже не разделся: шерстяное пальто плотно облегает широкие плечи, под ним виднеется тонкий темный свитер, скрывающий горло; аполлон как всегда элегантен: я ни разу не видел его в чем-то обыденном и неброском, он, кажется, тратит на подбор шмоток не меньше, чем любая из его муз. я разворачиваюсь сразу же: мы виделись примерно двадцать лет назад - много воды утекло с последней нашей встречи, но я не готов закрывать глаза на его присутствие и не собираюсь сохранять спокойствие, пока он рядом. из-за него мое сердце дважды было разбито и единожды стерто в пыль, из-за него я каждый ебанный день делаю вид, что все в порядке, из-за него устал от всего настолько, что порой хочется сдохнуть, желательно, самым изощренным способом, желательно, лишившись сначала крыльев, вырванных на живую, а потом и бессмертия, чтобы не залечить ни тело, ни душу. и я злюсь: злюсь на него, разумеется, за это тупое вмешательство в чужие жизни, злюсь на ареса, заманившего обманом, злюсь на самого себя за то, что до сих пор не смог отпустить, и это ощущается так неправильно. в груди свербит, а в глазах щиплет, будто туда засыпали как минимум тонну песка. аполлон ничего не говорит, но делает кое-что хуже: он шагает следом, а потом пытается остановить, опуская тяжелую широкую ладонь на плечо: он выше и шире, и эта разница в росте играет свою роль; я дергаю плечом, чтобы избавиться от прикосновения, разворачиваюсь, чтобы уставиться на него вновь и произнести, не скрывая предупредительной угрозы, требование не прикасаться, а он только усугубляет ситуацию, насмешливо кривая губы в квадратной улыбке так, словно мы с ним - старые приятели. и я понимаю вдруг, что он мне вовсе не враг; он, скорее всего, даже не понимает причину моей ненависти, и мое поведение для него сейчас алогично. но когда людей, обиженных и расстроенных, это волновало? я выжидаю хоть чего-то, пока он откровенно веселится, и уж было собираюсь закончить начатое - уйти, чтобы избежать возможного конфликта с единственным возможным результатом: дракой, как он вдруг берет себя в руки. - нам давно пора поговорить, гермес, так что перестань бегать ото всех и выслушай меня. - а я не собираюсь. я прячу руки в карманы своих брюк и продолжаю стоять на месте, даже не собираясь что-то менять или хотя бы куда-нибудь присесть. аполлон недовольно хмурится, и это мне в нем нравится: он никогда не скрывает своих истинных эмоций, и их можно считать по его красивому лицу. он все-таки снимает свое пальто, перекидывает его через согнутую в локте руку и отходит подальше, увеличивая между нами расстояние. прижимается спиной к стене, откидывает голову назад и тяжело выдыхает: я знал о том, что он после своего возвращения в штаты, нью-йорк не покидал. он искал встреч с артемидой, и она не избегала его. они сближались медленно, но верно; шли к тому, что когда-то по его вине потеряли, и меня восхищало умение этой рыжей богини прощать. она будто и забыла все те годы, что провела вдали от него, и не искала поводов обвинять его в чем-то. порой я завидовал этой черте ее непростого характера, а еще ни разу не усомнился в искренности их чувств; я понимал, что сам - далеко не такой, и от того ситуация становилась намного сложнее. о чем пойдет разговор - нетрудно было догадаться. - я хочу, чтобы ты встретился с каллиопой. знаю, ты злишься на нее. и даже знаю, почему, но это все пустое, - он сжимает пальцами переносицу, словно эти слова даются ему нелегко, и я молчу, не перебиваю, позволяю договорить; - там, на олимпе, музы были беззащитны. как и любые другие девы, лишенные покровительства зевса. они искали защиты, искали спокойствия, безопасности. и кто мог им помочь, если не я? они ведь были созданы как будто для меня. их судьбы навек переплетены с моей, и ни одна из них этого не выбирала. если хочешь знать, между мной и ими никогда ничего не было. сколько себя помню, я всегда любил артемиду, но их их - тоже. они мне как сестры, гермес, даже ближе, и я обязан о них заботиться, - он говорит со мной мягко, очень тихо, точно пытается ребенку что-то объяснить, и я не сдерживаю природной язвительности, комментируя в ответ: - тогда почему твоя любовь позволила тебе всех оставить? - он не реагирует, никак не демонстрирует недовольства или раздражения, наверное, он уже неоднократно слышал этот вопрос и научился сохранять гармонию внутри, - потому что по-другому не мог. ты никогда не сможешь понять меня. ты мыслишь слишком узко, но речь ведь сейчас не об этом? я благодарен тебе за то, что ты присматривал за ними, -  я понимаю, о ком он говорит. после того, как аполлон ушел, оставив всех без своего попечения, ответственность за муз легла на мои плечи. я обязался защищать их и о них заботиться, я привязался к ним, и потому разлука далась особенно тяжело: я не был готов делить их с аполлоном, когда он вернулся, чтобы все исправить, и просто отступил. позволил ему отобрать мое счастье еще раз, и даже не боролся. - но ты совершил ошибку. усмири свою гордость и сделай шаг навстречу. она боится быть отвергнутой вновь, думает, что ты не сумел ее простить. она думает о тебе так же часто, как ты - о ней. я знаю, что это так. земная жизнь повлияла на всех нас, и музы больше не так привязаны ко мне, как раньше, но я все еще переживаю за всех. и за нее особенно. не заставляй ее проходить то, через что прошел сам, - и я понимаю, что это не просьба. он требует прислушаться, надеется, что я соглашусь с ним и сделаю то, о чем он говорит, и мне хочется воспротивиться, но я молчу, и продолжаю молчать даже тогда, когда он отрывается от стены и проходит мимо, щекоча обонятельные рецепторы тонким терпким запахом своего парфюма. мы не прощаемся и не говорим друг другу больше ни слова, и я провожаю его задумчивым, растерянным взглядом, уже приняв решение.

- n o w -

[indent] мне потребовалось примерно две недели, что подумать обо всем еще раз; не буду врать - я боялся. искренне переживал и загонялся время от времени, потому что я не был таким самоуверенным, как некоторые из хорошо знакомых богов. совершать ошибки мне не нравилось, к тому же, я наделал уже примерно миллион, и все они связаны с тобой, и за все мне придется просить прощения. я не стыжусь этого, не собираюсь открещиваться и готов искупить вину любой ценой, но слова аполлона о том, что ты все еще думаешь обо мне, до сих пор сидят в подкорке. правда в том, что нам повезло чуть больше, чем, например, брисеиде: так уж вышло, что я, по долгу своей службы, был в курсе практически всех новостей, и знал, на что она была обречена ради спасения того самого героя, который сейчас о ней ничего и не помнит; повезло чуть больше, чем артемиде или аресу, или той же персефоне, потому что ты все время была рядом со мной. я не оставлял ни тебя, ни одну другую музу без присмотра, не бросал на произвол судьбы и делал все возможное, чтобы создать благоприятные условия. нам не удалось с тобой сблизиться за те столетия. я открещивался от любых чувств и старательно избегал любого намека на разговор об отношениях, и не скрывал своей обиды и своего разочарования. я помнил, слишком хорошо помнил, как ты ушла от меня, не силясь проронить ни слова, и не мог простить тебя за это. я не игнорировал, но и не тянулся к твоему свету больше. я не искал утешения в других, но и ты об этом не знала. я уходил тогда, когда мне вздумается, и мог подолгу не возвращаться, и никогда не опровергал слухи, вращающиеся вокруг моей неоднозначной любвеобильной персоны. я хотел, чтобы ты злилась, чтобы ревновала, чтобы побывала в моей шкуре, и вел себя как самый настоящий придурок, испытывая на прочность твое терпение и твои чувства, словно имел на это хоть какое-то право. я так боялся попытаться найти ту тонкую нить, нас связывающую, вновь, что готов был ее разрезать. мне постоянно казалось, что тебя у меня заберут вновь, и я не хотел привязываться опять. не хотел наступать на те же ошибки, не хотел идти на поводу у неразумных желаний; и я знал, видел, как ты смотришь на меня; чувствовал все твои попытки прикоснуться; слышал, как нежно называла ты мое имя, мучаясь по ночам кошмарами, и никогда не мог пройти мимо. ты не запирала дверь, чувствуя себя в безопасности под крышей моего дома - и через что нам пришлось пойти, чтобы ты перестала во мне сомневаться? - и я переступал через гордость практически каждую ночь, оставаясь в твоей комнате. ты не спала спокойно. засыпала тревожно, то сбрасывая, то натягивая одеяло до подбородка; твоя кожа блестела, покрытая тонкой пленкой пота; волосы тугими кучеряшками прилипали к вискам, под кожей которых бились голубоватые венки в заполошном пульсе. а я, как преступник, прокрадывался в твою постель, усаживался рядом, чтобы держать за руку, чтобы подтянуть поближе к подушке и прижать к груди или боку, потому что только так ты успокаивалась, чувствуя чужое тепло и внимание. я не знал, в курсе ли бы ты о том, кто коротал с тобой бессонные ночи, или считала все не более, чем сном, но что-то мешало мне заговорить с тобой об этом. я приходил обычно после полуночи, а уходил перед рассветом, когда первые лучи солнца, нежные и тягучие, пробирались сквозь полог задернутых штор. я оставлял на твоем лице - куда придется - поцелуи, прижимаясь к губами и жмуря крепко глаза, чтобы удержаться и не поддаться соблазну коснуться манящим приоткрытых губ и сцеловать с них сонливость. мне так хотелось остаться с тобой подольше, желательно - навсегда, но я сбегал, единожды непонятый и отвергнутый, до тех пор, пока вновь не стало поздно. пока тот, о ком я не мог забыть, вернулся и дал о себе знать. аполлон появился на пороге моего дома в одиночестве. он вошел так, будто был частым гостем, и перевернул все с ног на голову. не все захотели уйти: талия уже давно жила отдельно и вела самостоятельную жизнь; урания познавала азы науки, поступив в университет, уже, кажется, в пятый раз за свою жизнь, эвтерпа сблизилась с кем-то из сатиров, одним из тех, что прибился к олимпийцам, покинувшим олимп, и только эрато готова была уйти. она будто ожила, увидев своего покровителя, и я решил, почему-то, что ты захочешь пойти следом, а потому не оставил тебе выбора. я помню, ты хотела поговорить: заламывала руки, стоя на пороге в мой кабинет, пока я складывал в чемодан документы перед очередным деловым перелетом. занимал себя хоть чем-то, чтобы не сорваться, но даже это мне не помогло. я не стал тебя слушать, не оставил ни единого шанса, и не вышел провожать, так и не узнав, что ты хотела мне сказать. потому что ничто не пугало меня так, как болезненная пустота в твоих глазах - вновь. и вот теперь, спустя практически двадцать лет, я планирую встретиться с тобой вновь, и понимаю, насколько тяжело это было для тебя. ведь сейчас все зависит от твоего решения. я даже не звонил тебе: написал сообщение на номер, любезно оставленный аполлоном; ты ответила коротким, ничего не обещающим сообщением. но хотя бы не отвергла, и я сижу на мягком неудобном диванчике за столом на двоих в дорогом ресторане, будто хочу произвести впечатление. дверь открывается, и хостес пропускает в кабинет тебя, а я не могу оторвать взгляд, впервые осознавая, насколько сильно скучал на самом деле. я даже привстаю на месте, когда ты усаживаешься, и не отворачиваюсь. ты не уверена, сомневаешься, кажется, в правильности нахождения здесь. и ты такая красивая, боже, каллиопа, ты такая красивая в этой нежной свободной блузе, в этой плиссированной юбке, прикрывающей колени - воздушная, неземная, аристократичная. я сглатываю тяжело; губы будто слиплись, и приходится несколько раз их облизнуть, прежде чем начать говорить. стол уже сервирован и накрыт, и я надеюсь, что смогу тебе угодить. ходить вокруг да около не собираюсь, поэтому, с легкостью откупорив бутылку вина, разливаю его по бокалам. - я виделся с аполлоном пару недель назад. скажу честно, - ты поднимаешь боязливый взгляд на меня, и я чувствую, как он тупым лезвием на живую режет сжимающееся сердце, - я не собирался встречаться с тобой. пока мы не поговорили, - бутылка отставляется обратно, на белоснежную салфетку, и опустошаю свой бокал ровно наполовину, - но сейчас ты здесь, и я жалею, - ты замираешь. не веришь своим ушам, и правильно делаешь, потому что я продолжаю сразу же, чтобы не заставить переживать пуще прежнего: - жалею, что не сделал этого раньше. я так скучал по тебе, каллиопа, и я ненавижу себя за то, что так долго это отрицал.