i ' v e   s p e n t   a l l   o f   t h e   l o v e   i   s a v e d
we were always a losing game

a n c i e n t   g r e e c e   / / /   t h e n

[indent] спокойные воды стикса мерно плещутся о края лодки; бьются своей заразительной темнотой о каемку деревянного весла, которое погружается в бесконечную пустоту и из этой же черноты выныривают, под аккомпанемент изнывающего плача, который давно превратился в тленный синоним тишины. харон озадаченно смотрит куда-то вдаль; высматривает пустынное окаймление каменистого берега и его светло-серые глаза одиноко блестят на фоне воцарившегося здесь, уже слишком давно, мрака. сегодня он предельно молчалив; изредка бормочет себе что-то под нос, продолжая дирижировать лодку по речной глади по уже давно знакомому всем нам маршруту. от одного песчаного мыса к другому; от входа и до самых врат в царство мертвых. без возможности развернуться и без возможности вернуться назад. я перебираю шершавый обол пальцами; кручу, продолжительно рассматривая обе стороны медной монеты: безобразное изображение, потерявшее и первозданную форму и изначальный вид, под натиском времени и частого использования и я коротко усмехаюсь. забавно, насколько недолговечна не только человеческая жизнь, но и все, что этими же людьми и создано. она потеряла и свою земную ценность, и свой блеск, блекло изображая былое сверкание, оказавшись в вытянутой ладони харона, когда лодка останавливается, а перевозчик душ вышагивает из нее, втыкая весло в песчаную твердь и устало прикрывая глаза. я коротко киваю в знак благодарности и выбираюсь на сушу, поправляя черный хламис и скрепляя серебренную фибулу по новой. уверенным шагом направляюсь вперед; преодолевая ворота, незаинтересованно всматриваясь в идеально белый клочок пергамента, на котором золотистыми буквами - привычное дело для верховных богов олимпа, - аккуратно вырисована весточка от самой геры. я оказываюсь в тронном зале аида предельно быстро; прочищаю горло, привлекая к себе внимание и аккуратно кланяюсь, оказавшись перед ним. в ответ получаю лишь короткий кивок и вопросительный взгляд, на что отвечаю тем же молчанием, протягивая приглашение, которое - не удивительно, - приходится ему не по душе. я прячу руки за спиной и делаю несколько шагов назад, отходя в сторону одной из колон, продолжая семенить его взглядом и всматриваясь в каждое мимическое изменение на его лице. аид неторопливо читает короткое извещение; поджимает губы, обходя по кругу небольшой пьедестал и останавливается лишь тогда, когда бумага загорается в его руках; тлеет и сыпется пеплом в синем пламени. не удивительно что гостеприимство живущих на олимпе не вызывает у него никакого восторга. аид был единственным, кого сослали в преисподнею, обременяя извечным одиночеством и венчая все это эвфемистическим титулом царя. только вот ему не досталось ничего, что приходит с этим званием: никаких поданных; никакого воспевания и почитания. лишь мертвые души и страх, который мчится вровень с его именем. его не почитают на земле; в честь него не строят храмы и не возносят пантеоны; его имя не произносят вслух и никакие молитвы, не доносятся до его ушей, потому что ему не молятся. вокруг лишь мертвые поля; сгоревшие стерни; ядовитые воды и неплодородные земли: забавно, насколько видимо щедрость зевса прикрыта эгоизмом и тщеславием, а мудрость посейдона - чванством и своекорыстием. никому из них не хотелось становиться пленниками собственных владений; никому из них, не хотелось обрекать себя на вечную жизнь в компании смерти и вредоносного отчаяния, когда завывающий ветер приглушает бесконечный плач, а леденящий холод пробирает до костей, потому что солнце никогда не протиснется так глубоко под землю. аид неуверенно молчит некоторое время; задумчиво хмурит брови, оглаживая пряди темных волос, будто бы стоит на перепутье какого-то важного решения, хотя исход заведомо известен всем: у него, в принципе как и всегда, перед лицом зевса, не было выбора. любое слово верховного бога было приведено в исполнение сиюминутно и никакое упрямство; никакие попытки сделать по-своему в расчет не брались. — предупреди персефону. пусть собирается. вечером мы поднимемся на олимп. — он говорит сухо; коротко; почти незаинтересованно, даже если в голосе четко ощущаются нотки недовольства. единственное что не позволяет ему выразить своенравность и пойти наперекор всему: негаснущая любовь к афине, которая даже спустя столетия, продолжает держать его в узде и в здравом смысле; не позволяет ему сойти с ума, а сердцу окончательно очерстветь. я дергаюсь с места, но только для того, чтобы остановиться чуть ли не перед аидом: — позвольте, — говорю тихо, но не разрешаю голосу дрогнуть. не разрешаю ни толики сомнения закрасться в мои слова и в мою просьбу, которую произношу четко, проговаривая каждую букву и не прерывая зрительный контакт, — сегодня на земле панафинеи. люди чествуют афину, — он, что не удивительно, сразу же реагирует на это имя и невольно дергается, но я упорно делаю вид что не заметил этого. — персефона надеялась на то, что сможет спуститься с ней на землю. ей нужно развеяться, иначе она увянет быстрее, чем зевс снова оступится перед герой. — облизываю, а потом поджимаю губы, делая короткую паузу и позволяя аиду обдумать мои слова, — я прослежу за ней. — я замолкаю; наблюдаю за его раздумьями и не позволяю себе вставить еще хоть одно слово, потому что каждое из них, теперь будет лишним. направляясь сюда, я готов был вынуть козырь из рукавов и блеснуть вероятностью того, что это поможет вернуть расположение афины, но оказавшись напротив, решаюсь не копать так глубоко. он ведь не хуже меня это понимает: это единственное что его, в принципе, волнует и единственное, что позволяет ему проявить хоть какую-то мягкость по отношению к тебе. спустя несколько минут протяжного молчания, он соглашается и я чувствую облегчение, которое теплом растекается внутри меня: это меньшее, что я могу сделать для тебя. это никогда не искупит моей вины перед тобой, но хотя бы на один только день, напомнит тебе о том, что ты жива. на один только день, вернет искреннюю улыбку на твои губы и на один только день, ты сможешь быть по-настоящему счастлива.

[indent] твои глаза загораются, когда я сообщаю тебе о том, что афина будет ждать нас на земле. твои щеки покрываются здоровым румянцем, когда ты меняешь привычный темный хитон - под стать места, пленницей которого стала, - на белый, вышитый по краям золотыми нитями. ты без умолку о чем-то болтаешь, вплетая лавровый венок в мои густые волосы: ты просишь, потому что хочешь этого, а я не в силах тебе отказать. твои пальцы аккуратно перебирают пряди и ты почти не дышишь, рассматривая результат своей кропотливой работы. я не видел тебя такой счастливой, наверное, никогда. ты словно светилась от счастья изнутри; будто бы внутри тебя загорелся огонек, который потух под дуновением мертвого ветра и это было лишь иллюзией того, что я впервые за долгое время, сделал что-то правильно. единственное чем я могу оправдать каждый свой поступок - у меня попросту нет другого выбора, понимаешь, персефона? в руках аида все: моя жизнь; моя душа; моя судьба. когда-то, в обмен на мою преданность и мою вечную службу, вместо трагичной гибели в самом рассвете сил и обреченности бесконечных терзаний, он подарил мне бессмертие. и в знак благодарности, я стал для него другом; усмирял муки одиночества и выслушивал; старался понимать и делать все, что от меня требовалось. никогда не задавая лишних вопросов и никогда не переча. это все случилось еще до того, как аид стал таким: холодным; расчетливым; злым; поглощенным реальностью мира, которым правил и в котором, невольно, оказался заточен. я стал его ушами и глазами; стал его тенью и стал тем, который понимал мотив каждого его поступка и каждого его решения. за хладнокровной сдержанностью скрывалась накопленная годами злость; а за убийственным спокойствием догорали последние крупицы мягкости. с ним обошлись жестоко и он впитал в себя эту черствость и это бездушие; он стал именно тем, кем мир хотел его видеть: бессердечным; грубым и безжалостным. он стал хладнокровным и озлобленным, ищущий упоение и умиротворение в одном только месте, и получая один отказ за другим, отточенный и отполированный цинизм колко ранил изнутри, отвечая местью, вперемешку с терпким жестокосердием. это так по-людски: оправдываться и искать отговорки всем тщедушным изъянам, только вот даже богам свойственна такая слабость. аид не был таким всегда: аида выкроили таковым его собственные братья; его выточили в образец страха и холода те, которые заливаются гулким смехом на вершине олимпа, изверженные счастьем под палящими лучами солнца; его сделали таким те, которые обрекли, безжалостно, на существование в мире, где любая искра надежды, превращается в раскатистую и умертвляющую боль. поэтому даже в тот день, прости меня, у меня не было выбора. еще одна ссора с афиной: громкая; тягостная; болезненная; сплетенная из упреков и очередного отказа с ее стороны. в тот день, злость горела горячим пламенем на самой поверхности его темных глаз и кулаки то сжимались, то разжимались, до побеления костяшек и до выступающих вен по тонким запястьям. аид принял решение, в котором сквозила месть и желание причинить боли вровень той, которую он ощущает сам: он потребовал похитить тебя и привести прямиком в царство мертвых, где ты станешь его невестой и где останешься жить навсегда. он относился к тебе с равнодушием; он боготворил лишь твою сестру, видел в ней идеал и этому идеалу поклонялся, но все знают о том, как много ты для нее значишь. ты была самым ценным, что было у афины и аид решил отнять у нее то, что она любила больше всего. присвоить себе и тешить свое самолюбие тем, что не только он, был лишен всего; не только он, был лишен возможности любить. и я привел тебя, наплевав на твои попытки сопротивляться и на ярость, которая сочилась в твоем голосе и в твоих резких стараниях выбраться из моей цепкой хватки. ты стала разменной монетой в руках бога мертвых, а я, своей беспомощностью и слепой преданностью, на эту участь тебя обрек. аиду ты была неинтересна: он почти не проводил с тобой свое время; обязал меня приглядывать за тобой и я составлял тебе компанию каждый вечер; скрашивал твое вынужденное одиночество молчанием и размеренным дыханием, только для того, чтобы со временем, потонуть окончательно: в любви к тебе и в той острой вине, которую испытываю. ты была обречена на извечное несчастье; ты изнывала от тоски и заливалась горечью своей потери; ты скучала по олимпу и по жизни там; не вписывалась в это травящее место и даже твои глаза, будто бы потухли со временем. ты не канючила; не рыдала в подушку ночами и не молила жалостливо о свободе: смотрела на аида горделиво приподняв подбородок кверху; кусала щеки изнутри и покорно принимала участь, уготованную тебе богами, потому что знала: он не сжалится; он не отпустит, тем самым проявляя слабость. твоя компания, стала моим спасением; утешением и единственным светлым, что можно было найти в сплошной черноте ада. я так любил слушать твои рассказы; любил, когда ты хваталась за предплечье, пальцами цепляясь за плотную ткань и сжимая ее в руках; любил, когда ты просила задержаться еще ненадолго и любил, зачарованно смотреть на тебя. ты такая красивая, персефона; ты - выточенный эталон и красивее тебя не сыскать ни на земле, ни в пределах всего олимпа. мое сердце раньше было мертвым, как и все, что холодеет под землей; мое сердце - тонуло в увядших границах дома и заливалось бурой кровью, оказавшись на дне наитемнейших вод. и только рядом с тобой, мое сердце снова стало биться чаще; стало четко ощущаться в груди, залатанное и исцеленное моей любовью к тебе. мое сердце, было вверено тебе; аккуратно возложено в твои мягкие ладони и я смотрел, как твои пальцы кротко его оглаживают, присваивая себе. мое сердце; моя душа; моя жизнь; все что у меня есть, теперь - они твои. и за это, я себя упрекал ежедневно. давился этой любовью; этими чувствами, которые мне несвойственны и заталкивал их так глубоко, как только мог. потому что ты - невеста аида. потому что я - не бог; не герой с сотней подвигов за спиной; я даже не человек. я - монстр, именем которого пугают детей в пределах земли. я - воплощение самого чернявого зла и самых тягучих страданий. как вообще я могу надеяться на то, что ты сумеешь полюбить меня в ответ? потому что мы не сможем быть вместе никогда и смирение - урок, усвоенный мною столетия назад, - должно было притупить пламя, выгоревшее внутри. я знаю что до скончания веков буду предан в своих чувствах только тебе, но также знаю, что даже до скончания веков, мне не хватит времени для того, чтобы заслужить тебя по праву. тебя должны боготворить; тебя должны почитать и твое имя с трепетом должно слетать с губ смертных в душе щемящих и таких наивных молитвах; моим именем - плюются проклятьями в спину и под моим присмотром, человеческие души приговорены к бесконечности в преисподней. такова воля богов, персефона, и даже мы не властны перед мойрами судьбы.

a   b r o k e n   h e a r t   i s   a l l   t h a t ' s   l e f t
i'm still fixing all the cracks

[indent] моя вседозволенность не придется аиду по вкусу и я мешкаю, прежде чем согласиться и отпустить тебя с афиной на олимп. ты ничего не говоришь, но во взгляде отражается благодарность и я с большим трудом сдерживаю себя в проявлении эмоций: поджимаю губы, но уголки все равно дрожат в какой-то короткой и фантомной улыбке, когда ты нежно хватаешь за предплечье и невесомо целуешь в щеку, прежде чем раствориться в толпе, следуя за своей сестрой. я стою на месте до последнего; до того, как ты скрываешься из вида и я не способен больше уловить твой силуэт среди сотни других. не знаю когда в следующий раз, ты сумеешь снова увидеть солнечный цвет, поэтому не тороплю тебя с возвращением; позволяю тебе насладиться вдоволь своей свободой, до того, как ее снова не станет. я знаю ты не сбежишь; не скроешься и не спрячешься, потому что не подставишь; потому что знаешь, что я найду тебя; потому что четко понимаешь, что аид не отпустит так легко и ты связана по рукам и ногам в своих действиях. и самая горькая мысль подбивает слишком резко: я хочу чтобы ты обрела свободу, по которой так изголодалась, но одновременно, я так боюсь того промозглого холода, в который превратится вся моя жизнь, если ты вдруг резко из нее исчезнешь. вся пустота царства мертвых заполняется твоим приглушенным голосом и если тебя не станет, моя жизнь снова превратится в тот кошмар, о котором неистово слагают легенды. пальцами выуживаю золотистый венок из своих волос; выпутываю пряди, неторопливо вышагивая вдоль черных мраморных колон и этот же венок прячу внутри хламиды, теплым напоминанием о тебе. время близится к вечеру, хотя, как иронично, тут время тянется одной сплошной и бесконечной ночью, но аид не торопится подниматься на олимп следом за тобой. он никогда не приходит вовремя; всегда появляется позже, тем самым давая понять, насколько ему не приятна компания остальных богов. и сегодняшнее празднество исключением не стало: роскошь сочится вдоль белоснежных колоннад, усыпанные золотистыми узорами; изобилие еды на широких столах и пьянящий аромат вина; она отражается даже в обликах всех присутствующих здесь. дорогие хитоны и шелковые гиматии; шеи и руки увенчаны роскошными драгоценностями; мочки ушей сверкают под натиском золота и это же золото, вплетено в густые пряди собранных волос. я невольно усмехаюсь тому, насколько олимп отличается от мира, в котором заточен я; невольно морщусь от слишком яркого света и шагаю следом за аидом, старательно смотря исключительно перед собой и прячу руки за спиной. ты возникаешь из ниоткуда и я по инерции останавливаюсь в нескольких шагах от вас, но даже с расстояния я способен четко разобрать твои слова, которые вынуждают бессознательно уставиться прямиком на тебя. быстро прихожу в себя; инстинктивно поджимаю губы и все еще держу дистанцию; продолжаю вышагивать на достаточно большом расстоянии и останавливаюсь поодаль, когда он уводит тебя в сторону колоны, подальше от потусторонних взглядов. я стараюсь; правда стараюсь не смотреть, но у меня не получается не замечать то, как он тебя касается; как его рука на твоей талии - и я сгораю изнутри самым ярким и самым обжигающем пламенем; а потом, она поднимается все выше; как он шепчет тебе что-то на ухо и разобрать его слова почти невозможно, через музыку и гул который царит в зале; как его губы касаются твоей выгнутой шеи - и ревность пожирает меня изнутри ядовито и болезненно. я кусаю губы и почти ощущаю привычный, металлический вкус крови на кончике языка и злость плещется о края моего нутра. злость на себя: за беспомощность; за то, что при всем моем желании, я не способен ничего сделать; за то, что испытываю по отношению к тебе, хоть и не имею никакого права; злость на тебя: за то, что позволяешь ему быть так близко; за то, что позволяешь ему касаться и за то, что сама этого выпрашиваешь, хоть и знаешь, что его очерствевшее сердце тает лишь при виде одной - прости, любовь моя, ведь это не ты. ты плавишь только то, что промерзло внутри меня; ты кружишь голову и пьянишь похлеще самого терпкого вина; ты испытываешь пределы моего разумного, а потом, так легко выпрашиваешь эту же любовь у другого. я устало закрываю глаза; морщусь, не в силах больше смотреть в вашу сторону и терпеливо жду, пока аид потеряет интерес к тебе. это неизбежно и это происходит достаточно быстро. он шепчет тебе что-то еще; оставляет еще несколько коротких поцелуев на твоей длинной и изящной шее, после чего аккуратно отпускает твое обмякшее тело: несвойственная и такая наигранная нежность с его стороны. он поправляет темные пряди аккуратно уложенных волос и направляется в самую гущу событий. наверняка, взглядом выискивает афину и всеми силами, старается избежать зевса. не вижу никакого смысла топтаться тенью за его спиной: во-первых, резким движением он хватает кубок с вином со стола и опустошает его одним глотком, явно желающий привлечь к себе капельку больше внимания; во-вторых, я здесь только для того, чтобы присматривать за тобой, как и всегда до этого. ты продолжаешь стоять у колоны; не двигаешься с места и терзаешь себя изнутри навязчивыми рассуждениями: неужели ты и вправду влюбилась в него, персефона? одна лишь только эта мысль выводит меня на неизведанные пределы терпкой ярости и я чувствую как грузно ощущается собственное сердце в груди. я уменьшаю дистанцию между нами; предельно быстро оказываюсь прямиком напротив тебя, пусть и не должен. не когда вокруг столько глаз. не когда моей единственное задачей остается держаться от тебя подальше, но не срывать с тебя пристального взгляда. я останавливаюсь напротив; смотрю сверху вниз и ловлю на себе твой ответный взгляд: — выглядишь потрясающе. тебе идет этот цвет, персефона. — говорю сухо; перебираю собственные слова в голове и не знаю куда деть собственные руки. впервые за весь вечер, у меня получается рассмотреть тебя без утаек и косых переглядываний. привычные нейтральные цвета сменились алым; блестящие украшения на тебе выглядят гармонично и ни капельки не вызывающе; небольшие прядки выбившихся волос извиваются в непослушных локонах: при свете олимпа ты выглядишь еще красивее; божественной охрой светишься снаружи, потому что вот оно: твое место. твой мир; твоя действительность и то, куда ты принадлежишь. я замолкаю; смотрю на тебя в упор и внимательно изучаю; жадно пожираю взглядом и этой же жадностью насыщаюсь сполна, ровно до того момента, как не вспоминаю то, как ты тянулась к аиду мгновениями ранее. невольно морщусь; даже не пытаюсь скрыть своего недовольства, хотя следовало бы. притуплять эмоции; не позволять никому, в том числе и самому себе вычислить слабости, потому что их во мне не должно быть. как грустно, душа моя, что с тобой я обзавелся уязвимым местом, которое обвенчано твоим именем. — ну и что это было? — вопросительно вскидываю бровь и выжидающе требую ответа, — ты правда ждешь любви от аида? — говорю тихо; почти перехожу на шепот, потому что не хочу чтобы нас хоть кто-нибудь услышал. наклоняюсь ближе к тебе: ближе допустимого, но мною дирижирует воспалившаяся злость живущая внутри; она горит, тлеет и пожаром опаляет все внутри меня. я злюсь, я чертовски злюсь, поэтому дышать становится тяжелее, — я думал ты выше этого, персефона. думал ты выше влюбленности в того, который отобрал у тебя все. — грузно нависаю над тобой, не позволяя отступить; не позволяя отстраниться и оттолкнуть, пока не получу ответ на свой вопрос, который так и не посмею произнести вслух. — но ты разочаровываешь. — смотрю пристально в твои глаза и почти не моргаю. впервые за долгое время, я снова предстаю перед тобой тем монстром, которым являюсь на самом деле; предстаю перед тобой цербером, который не знает милосердия и за это, я ненавижу себя в эту же минуту. возможно, не даром мое имя силятся произносить вслух? возможно, люди правы, когда говорят о том, что мое место прямиком перед вратами в царство мертвых. возможно, у нас с аидом слишком много общего и главный антагонист в нашей с тобой истории, не он? я не принес в твою жизнь ничего, кроме боли; черноты и страданий: о какой любви может идти речь, персефона? я ведь ни под каким предлогом ее не достоин. не достоин сейчас и никогда не буду.

n e w   y o r k   / / /   n o w a d a y s

[indent] мне пришлось заново собирать свою жизнь по осколкам из воспоминаний; по блеклым отзвукам моей былой жизни; по хрупким обломкам того, что утерялось под эгидой столетий. память возвращалась медленно; белесыми вспышками событий, которые путались между собой и тусклыми теневыми обликами той действительности, о которой давно успел позабыть. мое прошлое будто бы мне даже не принадлежит и одновременно, мое настоящее не принадлежит мне капельку больше. все что у меня только было - хотя, разве было у меня хоть что-нибудь, кроме этой жалкой любви к тебе? у меня не было совершенно ничего: я жил в слепой зависимости, но все что когда-то имело хоть какой-то смысл, мельчайшими песчинками развеивалось по ветру, со стремительной скоростью разлагаясь; разрушаясь и расщепляясь на атомы. я начал цепляться за огрызки былого себя и каждый раз, ломанной болью я возвращался в тот самый день, когда мы так беспечно все потеряли. одна лишь неощутимая случайность: я дал пробоину; я проявил непозволительную себе слабость и не сумел усмирить собственные эмоции: а каждая ошибка стоит дорого. плата оказалось высока: в темных зрачках аида пламя возгорелось отсветами рубинового цвета; багровая кровь пульсировала по вздутым венам и вся ярость мира, осела в его хищном оскале и в плотоядном прищуре и за одно лишь только мгновение, я был лишен всего. выброшен ненужным хламом на землю; обреченный жить смертным среди смертных. возрождаться и погибать раз за разом, измученный кромешным одиночеством и каждый день, обрекать свою собственную экзистенцию на несчастье, потому что я не переставал тебя вспоминать; не переставал о тебе думать, и, любовь моя, не переставал ни на секунду обожать. я часто думал о том, как легко было бы, если бы он лишил меня жизни; выудил душу из истлевшего тела и потопил бы ее в холоде стикса; как легко было бы умереть. ни памяти; ни воспоминаний; ни нескончаемой в своих пределах, ломоты; ни любви, которая выжирала бы меня изнутри без остатка. но наказание должно ощущаться таковым и я платил за свои погрешности каждый день, вынужденный учиться жить на земле. я был вынужден уметь выживать в том мире, который был мне чужд; в котором у меня не было ничего и я был никем. после меня не осталось ничего. после нас с тобой, не осталось ничего. о нашей многострадальной любви не слагали легенды и не писали мифы; наши облики не увековечили в скульптурах; не вырисовывали несхожие черты на полотнах и стенах величественных замков и наши имена никогда не ставили вровень. твой облик романтизировали в тандеме с аидом; ты была его извечной невестой и стала символом бессмертия души. я же опечатался олицетворением верной псины, служащей аиду; лежащей у его ног и охраняющий царство мертвых. ты стала аллегорией чего-то благообразного; я оставался чудовищем, о настоящей судьбе которого, известно только нам. аид не сжалился; не простил оплошность, прикрывая все это годами собачьей преданности и не закрыл глаза на то, что я потянулся в сторону того, что не могло стать моим априори. ты никогда не была моей и никогда не сумела бы стать. твое сердце было вырвано и возложено на алтарь той любви, которой никогда не было суждено случиться. он не позволил мне ничего сказать: одним щелчком пальцев обрек на участь, которую я ненавидел всем своим нутром. думаешь, я не пытался покончить с собой? прекратить эти мучения и прервать этот порочный круг, потому что мое существование даже жизнью нельзя было назвать? только вот любая смерть, была началом новой жизни. я бился в клетке, а моя шея была скованна ошейником. я оставался на привязи, потому что смерть - роскошь, которой я не был достоин. я думал о тебе, персефона; думал о тебе каждый день и десятилетиями, воспоминания опаленным железом обжигали меня изнутри. я так надеялся увидеть тебя; так надеялся приметить хоть краем глаза: но ты наверняка поплатилась не меньшим, и твое заключение в царстве мертвых, стало еще более мучительным. одиночество было моим верным союзником и единственным спутником: о каком счастье может идти лечь, если сердце билось во имя одной лишь тебя каждый день и каждую минуту? я хотел; пытался; надеялся что сумею полюбить другую: но ни одна человеческая душа не могла сравниться с твоим абсолютом. они не были тобой и я уверовал в то, что это и есть моя расплата: любить одну тебя целую вечность, лишенной возможности даже видеть. с годами не становилось легче, но твой образ выцветал; начинал пропадать из моей памяти и я цеплялся за него как только мог. высматривал тебя в толпе; видел тебя в чужих лицах и пьянел, лишь бы в размытых очертаниях увидеть тебя, хотя в конечном итоге, я даже не знал: выдумал ли я тебя или ты и вправду существовала? ты испарялась из подкорки постепенно; хватала с собой обрывки воспоминаний и я забывал. и знаешь что хуже всего? становилось легче. ты не жила больше в моем подсознании двадцать четыре на семь и не занимала мои мысли круглосуточно, по той простой причине, что ты появлялась лишь изредка. всплывала расплывчатым напоминанием, заставляя сердце дергаться, а потом пропадала. я будто бы упускал тебя каждый раз и я цеплялся; хватался рьяно, как за самое ценное что у меня только было; впивался до крови и до покрасневших следов, но этого было мало. потому что потом, ты и вовсе пропала. тебя больше не было и стало так легко, персефона. стало так просто. так невесомо и свободно. только вот зияющая пустота вынуждала раздирать грудную клетку до крови; до жгучих царапин, словно я чувствовал нужду исковырять себя, в попытках тебя найти. стало безболезненно и стало так беспечно: говорят, именно это люди и ощущают перед смертью. мои воспоминания стерлись окончательно и мое время подходило к концу. я тосковал. я скучал так сильно и никогда не понимал чем вызвано это чувство. ты, невольно, стала неотъемлемой частью меня самого, но к сожалению, в конечном итоге, совершенно чужой.

[indent] и я бы прожил еще сотню жалких жизней, ради малейшего шанса, что в свою последнюю, я снова тебя увижу. ты вернулась в мою жизнь и мне так жаль, персефона; так жаль, любовь моя, что я тебя не узнал. в тебе созвездие из всех моих самых счастливых мгновений и в твоих глазах сверкают мириады всех моих эмоций; в твоей улыбке векует все, что вынуждает сердце заходиться в бешенном ритме и в волосы вплетена вся звездная пыль, которой усыпано мое бесконечное к тебе обожание. твой хрупкий силуэт словно не вписывался в реальность современного мира и ты искала кого-то глазами; зацепилась за меня и почти не моргала, пока в груди предательски щемило и скреблось то, о чем я даже не подозревал. знаешь, моя жизнь - она была неплохой. хорошая работа; небольшая квартира в бронксе; собственная новенькая машина из салона и все то же одиночество, которое стало настолько привычном, что я даже не предпринимал попытки от него избавиться и уж тем более спастись. а потом на пороге появился аид, бесцеремонно и без приглашения прошедший внутрь - так на него похоже, правда? он не разменивался на слова и не вытягивал объяснения в приукрашенных предложениях, выжидая мою реакцию. он вернул память и удовлетворенно наблюдал за тем, как рой воспоминаний поглощает меня; как весь мой мир крошится и рушится, напоминая мне, в очередной раз, о том, кем я являюсь на самом деле и где мое место. он называл меня моим настоящим именем - мною же забытым, и рассевшись на небольшом кресле в гостиной, терпеливо ждал пока все уложится в моей голове. я поджимал губы; искусал их полностью и это выдавало то, что я вспомнил все, и в первую же очередь, вспомнил тебя. видеть аида таким, было как минимум странно. привычные темные и бесформенные ткани сменились дорогим костюмом; на пальцах, все еще, несменные, серебряные кольца; на запястье толстый ремешок ролексов; черные волосы уложены назад, а на губах все та же самодовольная ухмылка - хоть что-то осталось неизменным, да? вера людей в богов начала гаснуть; вас перестали боготворить и молитвы звучали все тише и тише, до тих пор, пока шепот не превратился в сквозящую пустотой, тишину. я был невольным свидетелем того, как менялась цивилизация: на чашу весов были возложены иные ценности и имена богов все реже упоминались всуе. вначале вы превратились в истории; в опечатки искусства и человеческого творчества; позже, вы стали напоминанием о былых временах и в конечном итоге, превратились в мифы. исковерканные и разодранные между правдой и вымыслом; истерзанные ложью и фантазиями человечества. вас перестали почитать; в вас перестали верить и основы олимпа задрожали в отсутствии идолопоклонства. вам оставалось лишь спуститься на землю и жить среди людей, в попытках выжить и сохранить самих себя: как удачно, что аид так хорошо вписывается в современные нравы, не находишь? он говорил сухо; отвечал на немые вопросы и разговаривал будто бы со старым другом: словно не было всего того, на что он так безжалостно и жестоко обрек меня, а я в ответ коротко мотал головой, пытаясь уложить все это в своей голове. он хлопнул ладонями по коленям; брезгливо оглянул квартиру, словно попал в самое гиблое место на этой земле: и снова иронично, будто бы мы не были заключены в самом аду, на протяжении столетий; и предложил работу. я согласился почти сразу; без раздумий и без лишнего проявления своей гордости, которую привык заталкивать куда подальше. во-первых, я четко понимал что не могу отказать аиду. и дело даже не в преданности, которая давно исчерпала себя; дело не в сострадании и старых эмоциях, которые ядовитым плющом разрастались с каждой секундой. я четко понимал, на что он способен, когда злится; я знал, что он здесь не ради тебя и уж тем более не ради меня. у него были свои цели и корысть стояла на первом месте. ему был нужен тот, кто слепо будет выполнять всю грязную работу: как удачно, что на протяжении всего существования этого мира, я идеальнее всех подхожу на роль вшивой собачонки. он не вернул мне бессмертие и не собирался этого делать и мне терять было больше нечего, только вот, работая на аида, у меня появился хотя бы малейший шанс, время от времени, видеть тебя. и я готов был им воспользоваться, потому что на большее, я был не в праве рассчитывать. потому что даже сейчас, большего между нами не будет.

i   s a w   t h e   e n d   b e f o r e   i t   b e g u n
still i carried, i carry on

[indent] ты, персефона - овладела моим сердцем так давно, что я забыл как оно ощущаться должно в груди. я жил в изгнании слишком долго, но прежде чем уйти, я отдал тебе всего себя и ты хранила бережно. оберегала и заботилась, как об единственным ценным, что у тебя только было. ты искала меня и ты меня нашла, но почему ты не видишь очевидного? уже слишком поздно. всегда было слишком поздно и звезды на небе никогда не сойдутся во благо нам, сжалившись над разломанными душами. я готов был сорваться с места; найти тебя и усыпать поцелуями; сжать в ладонях твое мягкое лицо и не отпускать, как минимум то время, что у меня осталось; как максимум - ту вечность, которая отведена тебе. мне так хотелось снова тебя увидеть; так хотелось, впервые, рассказать о чувствах, но посмотри правде в глаза: я не бог. я даже не рожден полубогом и не герой, которому даровано бессмертие. мой шанс на вечную жизнь у меня давным-давно отняли и что такое: десятки человеческих лет, в соотношении с сотнями и тысячами твоих? я вынудил себя остепениться, потому что понимал; четко видел перед собой, что я боюсь. боюсь что нам не хватит времени. боюсь что ты увидишь перемены во мне, пока ты будешь уповать своей красотой и вечной молодостью. боюсь, что ты увидишь как я умираю, в бессилии и физической боли, которые тебе чужды. моя золотая пряжа давно превратилась в тончайшую нить, которая готова порваться в любой момент. и за этим последует только пустота. бесконечная ночь, без звезд и луны. нескончаемая чернота и беспросветная тишина, которую не разорвут даже обессиленные крики, вибрирующие в голосовых связках. поэтому я оступился. поэтому не искал тебя. я жесток, но не по отношению к тебе, и обрекать тебя на разодранное в клочья сердце, я никогда не сумею. я думал мне будет достаточно видеть тебя; был готов довольствоваться малым, но аид тебя отпустил. позволил уйти, спустя тысячи лет в заточении, наконец-то получив желанное. он говорил об этом самодовольно; подливая виски в пустые стаканы и его глаза горели в каком-то нездоровом предвкушении. знаешь ли ты, ценой чего досталась тебе эта свобода? афина приняла правила игры аида: но всем известно, что в своих играх, он никогда не проигрывает. пообещала ему шанс, в обмен на твое счастье и в итоге, обрекла себя на ту же участь, которая была уготована тебе. забавно, что даже оказавшись на земле, где царствует демократия и равноправие, олимпийцы так зациклены на старых устоях, на которых, кажется, держится все их земное существование. она проводила вечера с аидом; скрашивала его время и ужинала с ним - он не скупился, возил ее по дорогим ресторанам, каждый раз выбирая новое заведение, будто бы действительно надеялся ее поразить. а тебя не было рядом. видеть тебя не получалось, потому что ты съехала. у меня был адрес; я знал в какой части города ты живешь; знал и этаж и номер квартиры, но наведаться так и не решил. потому что нет ничего, что я мог бы тебе сказать. нет ничего, чем я мог бы искупить свою извечную вину перед тобой и нет ничего, что вселило бы в нас надежду на то, что нас ждет светлое будущее. я настолько привык к темноте, что этой темнотой, невольно, продолжаю упиваться и по сей день. мне не было позволено быть с тобой никогда; сейчас же, я сам себе этого не позволю. не после того как подслушал, совершенно случайно, ваш с аидом разговор: это была ссора. громкая; резкая; грубая. ты срывала голос в криках и упреках и получала лишь размеренное молчание в ответ. ты говорила о том, что он не должен был возвращать мне память; твердила о том, что он не должен был вмешиваться; упрекала в этом и проклинала за то, что не позволил мне прожить эту жизнь нормально. и что-то внутри щелкнуло. что-то внутри разорвалось в клочья и раздробилось на части от осознания, что ты не хотела чтобы я вспомнил. ты не хотела чтобы я знал. не хотела чтобы я чувствовал. наши мысли сошлись, и я смиренно принял это осознание. в этой жизни не выйдет, а в следующей мы не увидимся. потому что ни у одного из нас ее не будет. и знаешь, я пал бы ниже собственных принципов, вызывая ярость аида и вымаливая у зевса бессмертие, в обмен на все, что только сумею отдать: только зачем мне эта вечность, персефона, если тебя не будет рядом? зачем мне жизнь без конца, если я не сумею разделить ее с тобой? бессмертие истлело в своей прелести тогда, когда единственным важным, стала ты. ты, никогда мне не принадлежащая и ты, которая никогда не сумеешь стать моей.

[indent] на заднем сидении коробка с твоими вещами - последнее задание на сегодня, которое я откладывал до последнего. наворачивал круги вокруг высокой многоэтажки на манхэттене, потому что сердце болюче заходилось в бешенном ритме в груди, от одной только мысли о встрече с тобой. машина аккуратно остановлена на подземной парковке; мотор автомобиля мерно мурлычет, словно я не до конца уверен в своих намерениях. лбом прислоняюсь к разгоряченной поверхности кожаного руля; закрываю глаза и пытаюсь усмирить это волнение, которое тошнотой подбивает к горлу. я до последнего избегал встречу с тобой, но сейчас убегать больше некуда. я устало прикрываю глаза; поднимаюсь и поворачиваю ключи в зажигании, после чего рывком выбираюсь из душного салона. достаю коробку и придерживая ее одной рукой, блокирую двери, направляясь в сторону лифта. поджимаю губы, когда оказываюсь перед твоей дверью; когда ты открываешь чуть ли не в ту же секунду и когда я понимаю, насколько я по тебе скучаю. ты выглядишь по-домашнему мягко: явно, не ожидающая гостей. каштановые волосы мягко спадают с плеч; брови задумчиво сведены к переносице и ты мешкаешь, прежде чем отойти в сторону и пропустить меня внутрь. ты такая красивая: сегодня, как и в каждый день на протяжении тысячелетий. уставшая; кажется, слегка подавленная и наверняка, удивленная моему визиту. я вхожу, не находя в себе силы выдавить хоть какое-то элементарное приветствие, а ты торопливо закрываешь дверь за моей спиной, пока я отпускаю коробку на пол и отодвигаю ее в сторону, чтобы никто не спотыкнулся о нее ненароком. ты тут же оказываешься напротив меня; вынуждаешь смотреть прямиком в твои глаза и я тону в них; захлебываюсь и не молю о спасении. ты коротко улыбаешься; до минимума отрезаешь любое расстояние между нами и если бы ты только знала, с каким трудом мое дыхание еще не сбито и я держу себя в руках. кажется, еще немного, и я свихнусь от этого бешенного и неутолимого желания, которое испытываю рядом с тобой. ты прижимаешься плотно и я надеюсь ты не слышишь, какой бешеный ритм отбивает сердце в груди; обхватываешь меня руками; пальцами тянешь плотную ткань пиджака, словно хочешь притянуть еще ближе - а я не в силах противиться. стою как вкопанный, даже если здравый смысл твердит об обратном. ты утыкаешься лбом в шею; а потом, спустя одно только мгновение, касаешься губами и это возвращает меня к действительности, пусть и пьянит капельку больше. я неуверенно обхватываю твое хрупкое тело своими руками; обвиваю пальцами твою талию и задерживаюсь лишь на мгновение, прежде чем отпрянуть и отодвинуть тебя, делая шаг назад. ты реагируешь моментально; снова урезаешь дистанцию и заливаешься в извинениях и мне так паршиво на душе, персефона, если бы ты только знала. ты говоришь - говоришь - говоришь; не умолкаешь ни на секунду и жалость сквозит в твоем мягком голосе, а я готов к ногам твоим броситься, от того, насколько я тебя люблю. я смотрю на тебя и почти не моргаю; впитываю твои слова, хотя хочется другого. хочется впечатать тебя телом в эту стену; обхватить тебя руками и целовать. прижиматься губами ко всем участкам твоего тела; оставлять хищные и голодные следы и присваивать тебя себе: сейчас ведь больше нет преград, не так ли? хочется наслаждаться близостью и не отпускать, как минимум сегодня; как максимум - никогда. хочется чувствовать тебя каждой клеточкой собственного тела и хочется дышать с тобой одним воздухом на двоих. хочется наслаждаться твоими духами и слышать твой обрывистый шепот, но вместо этого, я молчу. хмурю брови и прячу руки в карманах черных джинс, а потом лишь отпускаю свой взгляд, как щенок который знатно накосячил. ты замолкаешь, выдавив из своей души все признания и я коротко мотаю головой: — тебе не за что извиняться, персефона. ты ни в чем не виновата. — облизываю губы и поднимаю свой взгляд на тебя, а хриплый, от продолжительного молчания голос, предательски подрагивает. — этого было не избежать. — короткая ухмылка, — рано или поздно, аид бы все равно узнал о том, как сильно я в тебя влюблен и его злость была бы такой же через десять или через сотню лет. — голос звучит предельно спокойно: с тобой всегда было легко и это осталось неизменным до сих пор. — я ни о чем не сожалею. я готов был бы пройти через это все тысячу раз, ради возможности любить тебя хотя бы один день. — я мешкаю, но неконтролируемо подхожу к тебе ближе. на этот раз оказываюсь перед тобой по собственной воле, вынуждая посмотреть мне прямо в глаза. и ты смотришь снизу вверх, большими, оленьими глазами; ищешь во мне хотя бы толику надежды, за которую сможешь зацепиться, а я не знаю в каких недрах ее искать. я так боюсь тебя снова потерять, но по-другому не получится, понимаешь? я склоняюсь к тебе; лбом прислоняюсь к твоему лбу и закрываю глаза, пока мои ладони скользят выше, накрывая твои щеки, а пальцы нежно гладят твою шелковистую кожу. — это все уже неважно. — шепчу, коротко мотая головой; громко сглатываю ком, образованный внутри и отрываюсь. — ты ведь знаешь как летят года в бессмертии. предельно быстро и так незаметно. — хмыкаю: даже спустя столько десятилетий, я все еще помню какого это; насколько неощутимо течение времени тогда, когда его так много. — у нас больше не осталось времени, персефона. я не приходил, потому что это больше не имеет никакого значения. ты все еще бессмертна, а мне осталось совсем немного. — я мягко улыбаюсь, впервые позволяя себе быть слабым рядом с тобой. слабым настолько, насколько ты меня делаешь таковым. впервые позволяю своим чувствам пожирать меня изнутри без остатка. впервые позволяю себе не прятаться за эгоизмом и хладнокровием, которыми пропитана каждая жила. мои ладони снова на твоих щеках и я требовательно вынуждаю тебя смотреть прямо в мои глаза, будучи предельно нежным в каждом касании: ты такая хрупкая и я боюсь надавить; боюсь спугнуть резкостью. касаюсь пальцами твоей губы и замираю всего на секунду: — ты наконец-то свободна и нет ничего, что делает меня счастливее этой мысли. — я мечтал об этом каждый день с тех пор, как мы знакомы. мечтал о том, что он тебя отпустит. мечтал, что ты перестанешь быть пленницей его несбывшейся любви. мечтал о том, что это принесет тебе счастье и облегчение. и я надеюсь что ты их ощущаешь, потому что я, теперь уже, нет. — но я не могу остаться, персефона. — и ты знаешь почему. нас ждет неизбежная разлука и это единственное на что я способен для того, чтобы сделать ее менее болезненной. мое сердце и я вместе с ним, навсегда принадлежим лишь тебе одной и я прошу, береги его, даже когда оно перестанет биться. у нас с тобой не будет вечности на двоих. у нас была лишь разлука длинной в десяток жизней и за ней последует еще одна, длинной в каждый день, который тебе отведен. потому что я обязался тебя защищать с самого первого дня и отпустить тебя - единственное что я могу сделать для того, чтобы сдержать свое обещание.

a l l   i   k n o w ,   a l l   i   k n o w
i got addicted to a losing game