p a r i s

[indent] его рыжие волосы блестят всполохами яркого пламени в лучах закатного солнца; короткие густые пряди обрамляют высокий лоб и благородный овал лица, двигаются едва заметно, стоит только теплому парижскому ветру коснуться; он помешивает маленькой ложечкой сахар в своей кофейной чашке, и тишину, воцарившуюся между нами и никем пока не нарушаемую, разбавляет только этот мерный звон, рождающийся от соприкосновения столового серебра и фарфора. я жду, пока он начнет говорить, но он не торопится, разглядывает людей, сидящих вокруг, и кованный заборчик, ограждающий летнюю веранду от широкого бульвара, и крохотную белую болонку, задорно кружащуюся вокруг маленьких детей. мой телефон, лежащий экраном вверх, загорает из-за череды нескольких уведомлений подряд, но я не реагирую на гаджет никак, продолжаю сжимать в пальцах ткань темно-синих просторных брюк. это молчание угнетает, я не знаю, чего стоит ожидать, и не хочу начинать разговор, который может оказаться непростым, первая, но все же сдаюсь. а он - гермес - будто только этого и ждал. стоит мне поддаться поближе и опустить ладони на деревянный столик, поправить салфетку под плоской тарелкой, он делает тоже самое: двигается ближе, так, что ворот его хлопковой белоснежной рубашки оттягивается, становится торчком на загривке и обнажает чуть больше смуглой медовой кожи. он растягивает пухлые губы в лукавой улыбке и неопределенно передергивает плечами, так плавно, что я невольно любуюсь; он делает это так, будто ему что-то мешает, так, будто неудобно сидеть в узком кресле, к спинке которого не может даже прижаться, и я понимаю - не сразу, но догадываюсь, в чем дело; гермес был одним из немногих, кого я видела после ухода с олимпа в привычный для меня мир, и он был одним из немногих, кого я успела увидеть в истинном величественном обличие; он не лишился самого дорогого и ценного, что имел - пары длинных ангельских крыльев, таких же рыжих, таких же ярких, как его волосы. - почему ты здесь? - мой голос звучит напряженно, и я не предпринимаю ни единой попытки хотя бы звучать расслабленно. мне не нужно уточнять, гермес понимает, о чем я говорю, моментально. мне не интересно, что он делает во франции, зачем добрался до парижа, когда его новый дом теперь так далеко; мне интересно, почему он здесь. почему он прерывает мой ужин в полном одиночестве, ставший своего рода традицией, так внезапно. почему так легко усаживается на пустующее кресло, почему так вольготно делает заказ, почему так беззастенчиво смущает официантку, покрасневшую миловидную француженку с выбеленными волосами, имени которой наверняка уже не помнит; боги никогда не проявляли ко мне интереса, они не стали для меня семьей, ни один из них - кроме, пожалуй, персефоны - не стал мне другом. более двух тысяч лет я живу среди них, точнее, существую, но все еще не могу примириться со своей судьбой; все еще не могу перестать думать о людях, о том, что для меня никого нет ближе, чем они; о том, что я никому не завидую так, как им. - дело в моем брате? - спрашиваю чуть тише; сомневаюсь в этом, потому что знаю: аполлон успел насолить многим перед падением олимпа, перед крахом божественной цивилизации, и гермес не был рад ему ни в одну из возможных встреч. но спросить стоит: за последние несколько лет, особенно за последние полгода измениться могло многое, если не все; я знала, что музы больше не зависят от моего брата; знала, что он наконец счастлив и умиротворен, ведь нашел свое место после артемиды, там, где и должен быть; знала, что и гермес больше не одинок и его сердце больше не разбито, но даже это не повод их дружбе возрождаться из пепла. - отчасти, возможно, и в нем, - он не отрицает наверняка, но и соглашаться не спешит; - я здесь, чтобы отдать тебе это, - он протягивает конверт без каких-либо опознавательных знаков и символов, который все это время лежал на краю стола; я тянусь навстречу, чтобы открыть и посмотреть. внутри карточка - небольшая, такая же светлая, практически белая, с серебряными вензелями и узорами в качестве окантовки, с подписью, написанной явно вручную, а не напечатанной; пробегаюсь по тексту взглядом и все еще не понимаю - причем здесь я? гермес словно читает мысли. он ждет, пока я отлажу пригласительное в сторонку, а потом подпирает кулаком щеку и улыбается вновь, еще шире, чем прежде. - на самом деле, аполлон не знает о нашей встрече. афина хочет видеть всех на торжестве, - он делает многозначительную паузу, будто выжидает специально чего-то, а потом понижает голос и продолжает: - а если афина чего-то хочет, аид наизнанку вывернется, но сделает для нее все, - и это правда. я понимаю, что, скорее всего, и аид, и гермес восприняли слова богини мудрости буквально: наверняка она хочет видеть всех богов. наверняка это касается афродиты, находящейся неизвестно где, и диониса, поселившегося в италии, которая напоминала ему дом; наверняка ей нет никакого дела до кого-то вроде меня. мы ни разу не разговаривали лично, никогда не оставались наедине, никогда она не интересовалась моей персоной, а я имела возможность только наблюдать со стороны и восхищаться ее величием. - не думаю, что мне стоит там присутствовать, - я не хочу. возможно, потому что боюсь; гермес не унывает, не перестает улыбаться и выглядит так, точно все знает наверняка. - это важно для всех, брисеида. всего один вечер, ладно? а потом ты вернешься сюда или отправишься, куда захочешь. я буду сопровождать тебя, - я поджимаю губы, неуверенно и несмело, отодвигаю в сторону уже успевший остыть кофе, отвожу в сторону взгляд. пересекаться с кем-то я не готова; пересекаться с тобой - тем более; но это не минуемо. я успела узнать, насколько хорошо ты сблизился со всеми. успела заметить, насколько свыкся с мыслью, что стал одним из них - героем, полубогом, достойным славы, почитания и уважения. о тебе знали, тебя помнили и тобой восхищались, и как бы я ни хотела - я не смогу забыть тебя, не смогу забыть о тебе, и думать о тебе тоже перестать не сумею. вероятно, мы и не увидимся ни разу за этот вечер, но станет ли мне тогда легче? упростит ли это ситуацию? я не могу быть уверена наверняка. - у меня нет выбора, верно? - гермес кивает, а потом откладывает тканевую салфетку, которая до этого лежала у него на коленях, в сторону. - я заеду за тобой послезавтра утром, чтобы ты смогла отдохнуть перед церемонией. потрать время с умом, - он не прощается, оставляет купюры на столе; суммы хватает с лихвой, чтобы покрыть весь счет, и даже на чаевые. я жду, когда он скроется за ближайшим поворотом, а потом буквально подрываюсь с места. ножки плетенного кресла скрипят, проезжаясь по мраморной площадке, и несколько человек косятся в мою сторону с явным неодобрением и недовольством в глазах, но мне - мне все равно. я подхватываю сумку, подхватываю телефон, коротко взглянув на экран, чтобы увидеть уведомления и проигнорировать их, даже не читая сообщения, потому что в отправителях значится брат.

[indent] я действительно потратила время с пользой - так бы посчитал гермес. он предложил снять номер в гостинице, и эта идея была великолепной: мне не хотелось останавливаться у брата, не хотелось просить у него помощи, и стеснять кого-то тоже не хотелось. я все еще считала свое присутствие на свадьбе бессмысленным, и поэтому планировала провести на ней как можно меньше времени. утром следующего дня - после разговора с новым спутником - я отправилась по магазинам, чтобы без особого энтузиазма и с полной апатией найти что-нибудь подходящее. в отличие от аполлона, я не любила внимание и не любила приковывать чужие взгляды. я не чувствовала себя уверенно в роскошных нарядах, хоть и любила дорогую одежду; я предпочитала джинсы, шорты или костюмы платьям, особенно - вечерним, потому что человеческая жизнь оставила на мне огромный отпечаток. пусть античность невозможно далеко, мысли и устои человеческие - тоже, я все еще осязала это фантомное присутствие долга, навешанного на меня с рождения; эту потребность служить, а не быть свободной; эту потребность думать о других, а не о себе; эту потребность быть удобной, а не решительной. я беспокоилась о детях, о девушках и юношах, о вдовах и вдовцах, о стариках и обо всех нуждающихся; я посвятила себя - им, посвятила себя своему дому, своему городу, который был так безжалостно уничтожен, кровожадно стерт с лица земли из-за богов, из-за тех, с кем я связана до сих пор самыми крепкими узами. я не позволяла себе раньше никаких эмоций, кроме сострадания; не осуждала, не винила, не ненавидела и даже не любила, ведь любовь казалась самым страшным и самым тяжким грехом. милость афродиты не была мне доступна, ее дары были отрезаны от меня и между нами всегда стоял мой брат, которому я и принесла себя в скромный подарок, ради которого и отказывалась от всего; от мирских радостей, от девичьего счастья. я не замечала чужих взглядов, не замечала чужих попыток ухаживать и грубо пресекала любое проявление мужского внимания, продолжая сохранять целибат и убеждая себя в том, что поступаю правильно, что делаю правильный выбор, ведь я - царская дождь, ведь мне повезло иметь возможность заботиться о своем народе. мои чувства к тебе, вспыхнувшие ярко и стремительно, меня пугали и завораживали; я боялась их, я я боялась тебя, но еще сильнее я боялась всего лишиться. я молилась богам постоянно, днями и ночами, но все мои просьбы не имели никакой ценности, потому что я превратилась в одно сплошное разочарование; потому что я подвела всех, кем дорожила и всех, кто мне доверял, позволяя себе принимать твои ласки; позволяя себе целовать в ответ, избавляя от доспехов и наручей; оглаживая кожу, местами покрытую шрамами, омывая ее и выцеловывая; я знала, что понесу наказание. понимала, что эта искра не превратится в пожар и погаснет стремительно, как умирающая звезда, и никто не спасет меня от гнева моего отца, от гнева - праведного - моего брата, и даже ты не сможешь мне помочь, но я так не хотела отказываться от тебя; я так не хотела лишаться того, что обрела в самое неподходящее время. ты обещал забрать. обещал не оставлять. обещал оберегать и защищать, но ты не сдержал ни одно свое обещание, а все мои страхи сбылись, воплотились в реальность на моих глазах лишь по велению аполлона. сейчас все это не должно иметь значения, но я не могу не думать об этом, зная, что мы наверняка увидимся спустя эти долгие семь месяцев. сейчас же я удерживаю у уха телефон и надеюсь, что неприятный разговор закончится как можно скорее. голос аполлона звучит твердо; он уже знает о моем полете, о том, что я вылетаю сегодня, и меня раздражает это; - скинешь время прибытия и номер рейса, и мы встретим тебя, - он не спрашивает, не предлагает, а ставит перед фактом, как всегда, и мириться с этим за не одну только тысячу лет я устала. догадаться, о каком таком 'мы' говорит аполлон, труда не составляет никакого, и иногда мне кажется, что после воссоединения с артемидой, мой брат позабыл о личных местоимениях и о том, что он, вообще-то, отдельная личность. и я, на самом деле, безумно рада за него и за то, что он вернул потерянное по собственной вине когда-то счастье, но находиться в компании двух этих богов намного хуже, чем находиться в одиночестве, и я, наверное, с удовольствием сдала бы свои билеты и задержалась в париже как минимум еще на пару недель, но не вернулась бы и тогда, а продолжила свое путешествие теперь уже по северной части европы. кутаясь в теплую вельветовую курточку с выточенным овчинной шерстью белым воротником, я смотрю в угасший экран телефона и стараюсь собраться с мыслями. меня не тянет в америку ничего; я не могу назвать нью-йорк своим домом, хоть и прожила в нем больше десяти лет; я даже не обзавелась собственным жильем и теснила все это время аполлона в его небольшой неуютной квартире. мне не нравилась она, но я не собиралась ее обустраивать и что-то в ней менять, надеясь, что очередной переезд случится гораздо раньше, чем мы могли бы планировать. но вот, аполлон вернул свое расположение в глазах артемиды и не собирался никуда уезжать, по крайней мере, пока не захочет она, а я все это время находилась в относительно подвешенном состоянии и боялась сделать лишний шаг хоть в какую-нибудь сторону, не зная, что меня ждет. я не научилась быть самостоятельной, привыкшая к тому, что все решения за меня принимают другие, и разве сейчас не самое лучшее время наверстать упущенное? я больше чем уверена, что никто из олимпийцев не обнаружил моего отсутствия: мне не удалось стать для них семьей, я не сумела влиться в их общество и всегда была каким-то плюс один к любимцу зевса; но зато я обрела верного друга, понимающего, преданного и больше похожего на человека, чем бога. персефона - такая же юная, как и я, старающаяся быть похожей на свою горделивую и величественную сестру, но более мягкая и заботливая, относящаяся с трепетом и любовью ко всему живому, раскрыла для меня свои объятия. мы не виделись с ней на олимпе, просто потому что ей было запрещено покидать царство аида, пленницей которого она стала, а на земле встречались не так редко, но зато последние пару лет наверстали упущенное. она сама ни с кем практически не сближалась, наверное, сыграло свою роль здесь и то, что никто не попытался вмешаться, когда аид распорядился ее судьбой; но она никого и не осуждала, не держала зла и не имела никаких надежд. и, на самом деле, возвращаюсь в соединенные штаты я только ради нее: афина приняла предложение и выходит замуж, и торжество обещает быть умопомрачительным. приглашения были разосланы всем без исключения, но на моем присутствии настаивала персефона, не знаюшая, видимо, что гермес уже успел рассказать о ее желаниях и о желаниях ее сестры. обрывая телефон постоянными звонками. ей не нужна была компания: она обрела свое собственное счастье и не была больше одинока, оберегаемая и любимая цербером, но ее стремление помогать всем и не оставаться ни к кому равнодушными побудило меня согласиться. буду откровенной: я ждала другого звонка и другого сообщения, а сердце каждый раз пропускало удар от входящего уведомления, но каждое из них было не от тебя, и со временем и перестала ждать, чтобы не разочаровываться в себе и в этой жизни все больше и больше, поэтому, пока аполлон продолжает терпеливо ждать, я помешиваю в своей чашке не растворившийся сахар и спустя минуты, наконец, отвечаю: - не стоит. не думаю, что я готова вас видеть, - теперь молчать настает очередь брата, и мне стыдно от осознания, что я заставляю его чувствовать вину; я никогда не была жестокой, но сейчас мне хочется, чтобы он понимал: не все готовы прощать ему его ошибки. он разрушил не только свою жизнь, но позарился и на чужие, и благодаря ему мое бессмертие стало не счастьем, а проклятьем. - послушай, брисеида, ты ведь знаешь, что, - он говорит тихо и размеренно, как будто пытается успокоить, но я и не злюсь, я настолько же спокойна, насколько и он сам, но этот разговор пора заканчивать: - это ничего не меняет. мы уже говорили об этом в прошлый раз. помнишь, чем это закончилось? - моим отъездом. поспешным сбором вещей и дорогой в аэропорт. я не говорила, куда полечу, до последнего, но не сомневалась в том, что брат все равно узнает; мы не смогли с ним прийти к какому-то общему мнению и разругались в пух и прах, когда он в очередной раз попытался убедить меня в правильности своих поступков, а я не выдержала и рассказала ему о том, через что он заставил меня пройти своей мнимой заботой. да, я получила твое внимание. да, я осчастливилась возможностью побывать в твоих объятиях. да, я умирала и возрождалась каждый раз, когда ты целовал меня, думая о другой и надеясь держать в руках другую, и что потом? эта пауза, этот вынужденный разрыв, на который ты нас обрек, тянущийся не одну неделю. и я не могу винить тебя, ведь я поступила бы точно так же, но аполлон - аполлон причастен ко всему и в первые в жизни я жалею о том, что он - мой брат, потому что его мнимая опека и забота отравляет все мое существование. и моя злость не должна распространяться и на артемиду тоже, она никак не вредила мне, не вмешивалась в мою жизнь и не мешала, но я не могу; она же всегда стояла на его стороне, всегда поддерживала и поддакивала, едва ли не заглядывала в рот, и как по мне, этого достаточно, чтобы ростки неприязни начали ворочаться где-то в глубине души. я хочу, чтобы они продолжали тонуть в любви друг друга, но так же я хочу, чтобы они оба забыли про меня и про то, что имеют ко мне хоть какое-то отношение. и я даже начала понимать афродиту и ее стремление держаться ото всех подальше - примерно тоже самое я хочу делать сейчас. аполлон сбрасывает первым, ничего не ответив и поняв, наконец, что иногда стоит просто замолчать, а с облегчением откладываю телефон в сторону. номер в гостинице забронирован на двое суток, чтобы можно было отоспаться в первые и собраться во вторые; улетать обратно я планировала сразу же после торжества в честь афины и аида, но никому об этом знать не следовало: персефона принялась бы отговаривать, а я не была готова говорить ей 'нет'. самолет до нью-йорка через три с половиной часа, и мне следует поторопиться, чтобы не опаздывать и не заставлять гермеса ждать внизу, на парковке, в арендованном им же автомобиле. багаж - нулевой, только ручья кладь с документами и банковскими картами; ничто не задержит меня в америке, и никто, к сожалению, тоже. я не уверена, что ты придешь, а если и придешь - что с того? ты ведь разочаровался во мне тогда, в нашу последнюю встречу в загородном доме зевса, когда узнал всю правду. когда узнал, что я помнила тебя все это время и продолжала любить, но не сказала ни слова о нашем совместном прошлом. я, по сути, поступила не лучше своего брата, и сомневаюсь, что такому есть прощение. точка была поставлена, неминуемый финал настиг нас одновременно; даже если бы ты сделал вид, что все в порядке и сказал, что мы теперь квиты, я бы все равно не смогла остаться. я бы не смогла и дальше держать тебя за руку, смотреть в твои большие темные глаза, на дне которых зарождались новые вселенные, целовать твои щеки розовые губы: мне не хватило бы ни смелости, ни духа. расставание, пусть и тяжелое, оставалось единственным правильным, верным, нужным решением, и мы приняли его оба. ты ушел тогда молча: покинул балкончик, не дожидаясь меня, даже не глядя в мою сторону, и присоединился к остальным. перекинулся парой слов с тем же гермесом, потому что с ним невозможно было не найти общий язык; поговорил о чем-то с гебой, которая не выпускала из рук телефон, переписываясь, наверняка, с гераклом, а я продолжала наблюдать из своего убежища, все еще кутаясь в теплый шерстяной плед, все еще касаясь кончиками пальцев губ, сохранивших фантомное тепло твоего прикосновения.

n e w   y o r k   / /   s e v e n   m o n t h   a g o

[indent] ты даже не пытаешься оправдываться; ты даже не пытаешься казаться виноватым. смотришь на меня, не отводя в сторону взгляд, не пытаешься урезать расстояние, чтобы взять за руку или приобнять, говоришь ровно, словно и не волнуешься вовсе, и чеканишь слово за словом, не щадя меня, не жалея мое сердце. я молчу, позволяю тебе высказаться. позволяю тебе рассказать то, что я знаю итак; позволяю тебе повторить то, что пересказывала мне артемида, решив поделиться своими переживаниями и раскрыть глаза на всю ситуацию. я не отворачиваюсь в попытке сохранить зрительный контакт, только кусаю щеку изнутри, чтобы губы позорно не дрожали, чтобы не кривились в уродливой гримасе, предвещающей слезы: они не сделают мне легче, они не растрогают тебя; это больше, знаешь? узнавать, что ты - лишь способ добиться цели; что ты - одна из ступенек на тернистой лесенке; и извинения, сожаления - они не играют никакой роли. я не представляю, на что ты надеешься, рассказывая мне об этом. ждешь понимая? сострадания? сочувствия или, быть может, прощения? они живут во мне сейчас; они живут во мне всегда, но этого мало. и ты не догадываешься, насколько я хочу, чтобы твои последующие слова были правдой, чтобы поверить в них стало легко, но как я могу? я скрещиваю руки так, чтобы обхватить концы пледа, наброшенного не плечи; чтобы не позволить ему упасть к ногами, и невольно пячусь назад вновь, когда ты решаешь приблизиться и еще немного сократить расстояние. это не остается незамеченным, потому что ты тут же замираешь на месте, поняв все без слов. а потом - не давая вставить мне ни слова в свой монолог - ты говоришь о том, о чем думала постоянно я. о том, что я знала и о чем утаивала; иногда я правда хотела все тебе рассказать. о том, что мы, на самом деле, знакомы намного раньше. о том, что нас объединяет не только вечность, полученная в качестве дара, в котором мы не нуждались, но я все еще держала слово, данное брату в обмен на твое воскрешение, и не рисковала его нарушать. сейчас, казалось, ничто уже не имеет смысла. пришла пора становиться честными и искренними, избавляться от секретом и тайн, и если уж ты начал - я не могу остановиться. поэтому, как только ты замолкаешь, глядя как-то просяще, улыбаясь напряженно, я делаю глубокий вдох и решаюсь. - нет, мне так не казалось, потому что это действительно так, - я не выдерживаю драматичные паузы, не томлю тебя ожиданием, не смотрю больше прямиком в глаза. опираюсь спиной о панорамную дверь позади себя, плотнее натягиваю концы пледа и продолжаю сразу же, вполголоса, чтобы не привлекать чужое внимание, чтобы делиться только с тобой, - ты погиб в битве за трою от руки аполлона. мой брат убил тебя не просто так, - напряжение сгущается подобно тяжелым свинцовым тучам: точно так же, как и их, его нельзя потрогать, но можно почувствовать; - он сделал это, потому что я хотела уйти с тобой. я любила тебя, и я , - и пусть это было эгоистично, но как иначе? в моей памяти слишком свежи воспоминания о той злосчастной ночи; я все еще чувствую запах гари, разлагающейся плоти, гнили и крови; чувствую ее тепло на ладонях; чувствую твое ослабевающее дыхание и надеюсь, что мне никогда не придется столкнуться с этим вновь, потому что я не справлюсь, не смогу пережить это еще раз; - я бы хотела умереть там, с тобой, но разве кого-то это волновало? аполлон собирался сделать меня бессмертной, а я уговорила его воскресить тебя. у него было условие, и я не смогла отказаться, потому что у меня не было выбора. он лишил тебя памяти. удалил все воспоминания, связанные со мной, и для меня это стало наказанием, потому что я помнила все, ахиллес, помню до сих пор, люблю до сих пор. у тебя же не осталось шансов. аполлон сказал мне: если эта любовь настоящая, разве забудет он тебя? ты сам знаешь, какой ответ. я могла бы рассказать раньше, вот только это уже не важно; это никогда не имело значения, потому что мой брат оказался прав. ты не вспомнил. ты не искал, не пытался узнать, а когда увидел - решил воспользоваться. все наше общение, все наши взаимодействия не ради меня, тебя или отношений, а ради того, чтобы отомстить, насолить, разозлить; все касания, поцелуи, робкие и томные признания - не для нас, оно все мимо, но я истосковалась; изголодалась по тебе за тысячи лет в отдалении, и упивалась крупицами, ничтожными крохами, чтобы заполнить пустоту в душе. помнишь, когда мы поцеловались в первый раз? для тебя это было не так давно: ты провожал меня после нашей встречи, которую ни один не осмеливался называть свиданием; я жила с братом, и ты не позволил мне проскользнуть в темноту подъезда после робкого прощания; ты урезал расстояние между нами до минимума, а потом обхватил ладонями мои щеки, фиксируя голову в нежной хватке, и прижался своими обветренными губами к моим, невинно и трепетно, но до жути интимно; а потом, когда я от растерянности приоткрыла рот, воспользовался моментом и поцелуй углубил, прижимаясь еще ближе. для меня прошла словно вечность: ты распахнул полы своего шатра, удерживая в одной руке кувшин с проточной питьевой водой, а в другой блюдо с жаренными перепелами, щуплыми и костлявыми, но пахнущими безумно аппетитно. я не выходила на улицу из-за страха, чувствуя себя в относительной иллюзорной безопасности лишь там; ты, не говори ни слова, подтолкнул блюдо ко мне, а кувшин оставил на настиле, так, что вода плескалась через края, и уселся напротив, скрестив ноги. я не выжидала долго и не паясничала: кушать хотелось безумно сильно, желудок не смолкал, заставляя щеки покрываться румянцем, и я накинулась на принесенную еду как дикарка, никогда не видавшая человеческой пищи. я пачкала руки в птичьем жире, как и рот, и мне было все равно на то, как я выгляжу, впервые в жизни. я не думала о свежем теплом куске хлеба, прямиком из печи, или о горсти винограда, или о дольках спелого апельсина, или о зернах граната: мне хватало того, что было, и я обгладывала косточки полностью, так, что даже собакам бы ничего не осталось. кубков не было, и пить пришлось прямо из кувшина: вода стекала по подбородку и шее, смывая маслянистые разводы, а потом - в какой-то момент - кувшин выскользнул из жирных пальцев, перевернулся и рухнул на пузатый бок, разливая всю воду. время застыло в тот момент: я не знала, какой будет твоя реакция, ведь вода для бойцов - высшая ценность; я не понимала головы, разглядывая темнеющий из-за влаги песок, становящийся плотным и твердым, и чувствовала, что сердце вот-вот остановится или выпрыгнет из груди от страха. я слышала о тебе; знала о твоей хладнокровности и жестокости, знала о бесстрашии и отважности, и не имела ни малейшего представления о том, чего могу ожидать. я готова была ко многому, но только не к тому, что ты рассмеешься - тогда я впервые услышала и твой смех тоже; а потом наклонился вперед - так, что я начала откидываться назад, опираясь руками, до тех пор, пока не оказалась практически в горизонтальном положении. тогда ты навис сверху, и твоя горячая широкая ладонь накрыла поясница сквозь ткань туники. пальцы впивались в кожу даже через материю, и это было так непривычно, так чуждо для меня, потому что раньше мужчины не позволяли себе меня касаться; а ты позволял, решительный и уверенный; между нами не осталось расстояния, и твоя грудь касалась моей - сквозь ту же ткань, когда ты поцеловал. коснулся подбородка сухими губами, потом мазнул по линии челюсти, потом в щеку и высокую скулу и только потом - в губы, распахнутые в удивлении и испуге. я ожидала чего угодно, но только не прихотливой ласки, и ты смог удивить в очередной раз. ты все еще был убийцей, но меня касался предельно осторожно, будто и правда боялся навредить, будто я и правда была высшей ценностью в твоих глазах; и если другие видели во мне лишь бездушный сосуд для связи с богами, то ты - человека. ты смотрел на меня не так, как на других; ты не уходил по ночам к доступным женщинам и не приводил их в шатер, ставший мне новым домом; ты не лез ко мне всякий раз, когда заблагорассудится, и ты заботился обо мне в моменты нашей обоюдной желанной близости. я была неопытна, я была несведуща, и я верила тебе безоговорочно. каждому слову, каждому взгляду, каждому касанию. - я знаю, я должна была рассказать тебе раньше, но я не могла. знаешь, когда ты смотрел на меня так же, как на артемиду, я позволяла себе думать, что ты любишь меня, убеждала себя в том, что аполлон оказался не прав, но я обманывала нас обоих, и мне жаль. надеюсь, - я решаюсь взглянуть на тебя, возможно, в последний раз, - когда-нибудь ты сможешь меня простить.

n e w   y o r k   / /   n o w

[indent] ты выглядишь великолепно. без всяких преувеличений - мне так сложно оторвать от тебя взгляд. я смотрю, и смотрю, и смотрю, не боясь быть замеченной, потому что остановиться сложно. расстегнутая на несколько пуговиц белоснежная рубашка контрастирует со смуглой карамельной кожей, графитовый пиджак в бледную полоску обхватывает широкие плечи так плотно, будто вторая кожа, и штаны - я стараюсь избегать взгляда на крепкие бедра, потому что это просто запредельно; я чувствую себя странно, неуютно и неловко, а еще - определенно точно раздраженно. причина проста: на тебя смотрю не только я, но и каждая вторая свободная девушка, лишенная компании. я знала о твоих отношениях с нимфами, слышала об увлечениях молодыми богинями и забавами со смертными, и проблема заключается в том, что они все сейчас здесь, и ни одна не упустит шанса уйти с торжества в твоей компании. мысль об этом заставляет тошноту подкатывать к горлу; я не ограничиваю себя ни в чем. шампанское очень вкусное, холодное и не горчащее на языке, и в моих руках - уже третий бокал. я замечаю на себе пристальные взгляды аполлона, несомненно осуждающие, но мне настолько все равно, что я салютую ему фужером, когда ловлю очередной взгляд, и лукаво улыбаюсь. он толкается языком в щеку, демонстрируя все свое недовольство, и отворачивается к артемиде: она обворожительна в зеленом шелковом платье с тонкими лямками на голых плечах, и рука моего брата - широкая ладонь с длинными пальцами, украшенными кольцами с крупными камнями, смотрится на узкой спине богини так гармонично, как ничто другое в этом мире. тонкий шелк собирается складками на пояснице артемиды, и в отместку за оголенный стан, прячет длинные ноги. она улыбается и буквально светится от счастья, общаясь с герой и афродитой: даже она не посмела отказаться от приглашения, проявляя свое абсолютное уважение к афине и аиду. виновников торжества пока не видно; церемония венчания окончилась час назад, и в оранжерее, принадлежащей персефоне, остались только самые близкие. высокие стволы неизвестных деревьев украшены огоньками, как и перекладины застекленного потолка, открывающегося на ночь - о том, что створки разъедутся, как только стемнеет, мне рассказали по секрету, и только поэтому я решаю задержаться допоздна: звездное небо всегда красиво оно стало единственным, что не изменилось спустя тысячелетия; оно - единственное, что напоминает мне о доме. но посмотреть мне хочется не только на него. я продолжаю находиться в отдалении и даже не пытаюсь урезать между нами расстояние, потому что не знаю, что должна сказать, что вообще смогу вымолвить. это ведь ты предложил взять паузу; наверное, тебе и стоит принять дальнейшее решение - разойтись навсегда, забывая о прошлом, или попробовать начать все с начала. ты развлекаешься в окружении героев: геракл составляет тебе неплохую компанию, хоть и чувствует себя явно неуютно: зевс не сводит с него тяжелого взгляда, пока гера мягко оглаживает его предплечье. я хочу, чтобы и ты обратил на меня свое внимание, и это происходит - ты поворачиваешь голову, ищешь кого-то взглядом, а когда цепляешься вниманием за меня, я не знаю, что делать дальше. продолжаю пялиться, практически не дыша, и мне начинает казаться, что ты захочешь подойти, сказать что-нибудь или сделать, но меня отвлекает персефона: она встает передо мной, и все наваждение слетает тонкой пеленой. ты больше не смотришь, возвращаешься к разговору с приятелями, и я от разочарования скупо поджимаю подкрашенные губы. гермес все время где-то рядом, как и обещал. он заметно нервничает, постоянно ища каллиопу среди нимф или младших богинь, сводит густые брови у переносице и кривит рот в недовольстве, когда не находит; она тоже обращает на него внимание, тоже одаривает улыбками и мягкими взглядами, но не подходит близко, и это тревожит обоих. мне хочется, чтобы он отстал от меня, чтобы оставил в покое и присоединился к той, с которой провел бы весь вечер с удовольствием, но гермес себе этого не позволяет. нежно-голубая рубашка под белым пиджаком растегнута на несколько пуговиц, он то и дело оттягивает воротник в сторону, будто жарится под солнечными лучами, невыносимо горячими, и его нервозность передается и мне. он отходит в сторону, когда персефона берет меня под руку, и я расслабляюсь, наконец. - на сколько ты вернулась? - она спрашивает сразу, моментально задает вопрос в лоб и выжидающе смотрит, уводя в сторону одной из скамей, спрятанных широкими плоскими листьями папоротника, - я не останусь. улетаю утром, поэтому отсюда - сразу в аэропорт. только заскочу за вещами в гостиницу, - она хмурится, по-детски наивно хмурит брови и дует губы, но на меня это мало действует; точнее, со мной это вообще не работает. мне нравится эта богиня, нравится ее искренность; возможно, я даже вижу в ней слабое отражение себя самой, но разница между нами все еще колоссальная. к счастью, она не начинает уговаривать. не предлагает остаться, задержаться хотя бы на несколько дней, на канючит и только кивает понимающе, будто знает больше, чем ей положено. - ты разговаривала с братом? аполлон с тебя глаз не сводит, - персефона меняет тему достаточно резко, и я смотрю на нее, ожидая продолжения. продолжение не следует, и наверняка она хочет услышать что-то от меня самой. - мы немного повздорили в прошлый раз, и теперь он злится, потому что привык держать все под контролем. - аполлон не хотел отпускать. он подпирал плечом высокий дубовый шкаф, скрестив руки на груди; смотрел сквозь светлую кучерявую челку и задумчиво молчал, не торопясь разорвать молчание, пока я складывала предельно аккуратно свои вещи в чемодан. их было не так много: я думала, что мне хватит недели или двух, чтобы привести мысли в порядок, а потом я обязательно устану от одиночества и захочу вернуться, поэтому брала самое нужное и любимое. несколько пар брюк, джинсы, свитера и рубашки, кроссовки и челси на случай, если резко похолодает, документы, ежедневник, который не оставляла без присмотра никогда, и на этом, собственно, все. бумажник покоился на дне сумки, как и средства личной гигиены и телефон. брат не разделял моего энтузиазма и ожидать очередной волны негодования следовало в любой момент: со вчерашнего вечера он, чувствуя всякое превосходство, чувствуя свою правоту, давил, проходился по всем болевым безжалостно, припоминая все ошибки прошлого. он не прислушивался ни ко мне, ни к артемиде, пытавшейся его успокоить и усмирить; горделивость и кичливость - лучшие его подружки - взяли над ним верх, и только на утро он в какой-то степени пришел в себя. этот разговор не был чем-то новым, наверное, потому что время от времени мы возвращались к извечной теме, не умея услышать друг друга и принять мнение друг друга касаемо одного и того же; результат - мы ни разу не поговорили за сегодняшний вечер. я не подходила к нему намеренно, делая вид, будто мы незнакомы, а он только и мог, что смотреть издалека, не скрывая недовольства, раздражения и бессильной злобы. я понимала: он заботится обо мне; он пытается оберегать и защищать, пряча за своей спиной, но я не нуждаюсь ни в первом, ни во втором, ни в третьем; его братская любовь извращена и пропитана желчью и ненавистью к тебе, необоснованной; незаслуженной. я надеюсь, что он не захочет портить кому-то из нас итак испорченное отношение и не приблизится; но все равно не позволяю себе расслабиться хотя бы на мгновение. к моему счастью и облегчению, удивить всех умудрился дионис: я знала о нем только то, что он - самый близкий из всех богов для аида, и к этому факту прибавился еще один: вместе с собой он привел человека. смертную, с которой находился в отношениях и на которую, по всей видимости, имел планы. она старалась не отходить от него ни на шаг, держалась за его ладонь и прижималась плечом к плечу, взволнованная и неуверенная, но старательно это скрывающая. афродита легко нашла с ней общий язык и перезнакомила со всеми, даже со мной, и ее глаза каждый раз забавно округлялись в неверии, и ее можно было понять: практически все, что урсула знала о богах и героях, было неправдой. больше всего конечно же досталось посейдону: люди будто невзлюбили его, окрестив насильников, жадным до власти убийцей и извращенцем, неверным своей супруге и совращающем всех, кого только хотел. мне не пришлось ничего ей пересказывать; моя история была предельно верна и правдива, потому что писалась с моих собственных слов. старик гомер - точно городской сумасшедший - имел красивый слог, не умел читать и не владел грамотой, но славно говорил. он слагал легенды и мифы о героях и богах, и люди слушали его; люди верили ему, люди почитали всех, о ком он рассказывал на торжествах в праздные дни, и я подумала, захотела, точнее, позволить ему рассказать и о себе. не для того, чтобы прославиться, не для того, чтобы молва ходила и о моем имени, но чтобы рассказать о своих братьях: о парисе, ставшим разменной монетой среди богинь; о гекторе, славном и благородном воине, величайшем защитнике трои; о тебе - таком, каким я успела тебя узнать и о том, что чувствовала к тебе. гомер слушал меня внимательно, попивая вино, которым я его угощала; улыбался мягко, по-отечески, и кивал головой, словно думал о чем-то весь мой рассказ. я не назвала своего имени, не поведала, кто сидел перед ним, пряча голову и лицо под объемным капюшоном, пока аполлон тайком навещал артемиду. я хотела, чтобы люди помнили о тебе; знали о тебе, чтобы твое имя не потерялось среди имен других великих героев, чтобы тебя любили и уважали, чтобы тобой восхищались и чтобы с тебя брали пример, потому что ты, ахиллес, был не только славным воином, сыном фетиды и простолюдина; ты был лучшим из людей, лучшим из тех, кого я когда-либо знала. к счастью, мой план воплотился в действительность: гомер говорил о тебе, рассказывал о твоих подвигах, о моем доме - уничтоженным не тобой, как любил говорить аполлон, а им самим - но ни слова обо мне. я осталась где-то далеко, одиночным упоминанием, не имеющим ценности и важности, и это было важнее всего. наша история не имела счастливого финала, а других люди и не приемлют. - ты можешь приезжать всегда, когда захочешь, - я погружаюсь в свои мысли настолько глубоко, что забываю о присутствии персефоны и прихожу в себя только тогда, когда она касается ладонью моего плеча. я благодарна ей за ее доброту и за это радушие, но обнадеживать ее мне не хочется. наши теплые взаимоотношения невозможно назвать дружескими; мы едва ли найдем несколько общих тем для разговоров, а вести светские беседы не способна ни одна из нас. старшие боги величественны и бесконечно далеки, младшие столь же сильны, но проблематичны. неумение разговаривать приносит им кучу бед, с которыми они не справляются из-за гордости и своего природного высокомерия, из-за закостенелого мышления, которое не готовы менять. я ничем не отличаюсь от них в этом плане и кажусь порой старомодной, но меня тянет к людям; краткосрочность их жизни ранит, душит, губит, но их искренность не сравнится ни с чем другим. - меня здесь ничего не держит, - мне кажется, она должна понимать меня, как никто другой; всю жизнь мы шли параллельными дорожками, всю жизнь - в поисках утраченного ранее, какой-то неотъемлемой части, и нам обеим, в конечном итоге, безумно повезло; вот только я не сумела сохранить. - все время я следовала за братом. думаю, настала пора пожить немного для себя, - она улыбается, кивает головой в согласии, пусть и робком, неуверенном; этого хватает с лихвой. когда по близости начинает шуршать листва, задеваемая кем-то, мы обе поворачиваемся на звук: тихие шаги звучат громче, увереннее, и персефона успевает расслабиться раньше, чем нежданный гость появится перед нами; она встает как раз в тот момент, когда выглядывает цербер. он кивает молчаливо, и я киваю в ответ; он протягивает ладонь, и юная богиня тут же за нее хватается, с готовностью переплетая пальцы. она не говорит ни слова и, кажется, теряет всякий интерес ко мне, любовно улыбаясь своему кавалеру; я провожаю их взглядом, задумчиво и совсем немного - завистливо, потому что хочется так же. хочется держаться за чью-то руку; хочется чувствовать себя нужной, важной и необходимой; хочется позволять кому-то заботиться - с любовью и трепетом, с нежностью во взгляде и касаниях; хочется посвятить себя другому человеку, чтобы взаимно, честно, без утаек, лжи и обманов. хочется выйти из этого закутка, попрощаться с гермесом, наверняка караулившим у входа в сад, пожелать доброго вечера знакомым лицам, а потом уйти, не глядя на брата, не выискивая взглядом тебя, чтобы не окунуться в пучину самоуничижения и угрызений совести, и именно это я и планирую сделать. небо над головой темное по-настоящему, звездное - как тогда, у меня дома, и не хватает только ритуальных огней и мягкого песка под ногами; я подбираю длинный подол, собираю его в складки, чтобы не споткнуться и не испортить платье, купленное буквально пару дней назад только для одного вечера (в том, что я не надену его, я не сомневаюсь; напротив, от него хочется избавиться, надеть что-то примитивное, привычное и максимально удобное; еще бы и волосы распустить, избавиться от высокой прически, чтобы невидимки не кололи голову; и умыться, освежиться под прохладными струями душа, смывая косметику, которой практически не пользуюсь обычно, и все воспоминания, связанные с этим днем). где-то в отдалении слышна музыка и голоса: все уже изрядно расслабились, и я уверена, что аид и афина успела присоединиться к своей семье и разбавить обстановку, накаленную присутствием зевса. его могучая фигура все еще вызывала трепет и все еще заставляла контролировать каждое слово и каждый жест, пусть времена его власти и ушли давным-давно. веселье все еще в самом разгаре; только теперь многие разбились на компании или пары: аид и афина сидят за своим столиком на двоих: он что-то рассказывает ей, наклонившись максимально близко, и кормит практически с руки, отламывая виноградинки с ветки; она не противится и съедает каждую протянутую, и смотрит на него влюбленно, спокойной и счастливо; они оба успели сменить торжественные богатые наряды и теперь выглядят просто, но все так же гармонично и со вкусом; он - в льняной белой рубахе, она в - сарафане, и ее волосы вновь распущены, но все еще украшены цветами. арес и афродита танцуют чуть поодаль, обнявшись и крепко прижавшись друг к другу; ее голова покоится на его груди, а его подбородок упирается в ее затылок; он оглаживает ее поясницу ненавязчиво, она - его спину; рядом с ними - зевс и гера, они тоже танцуют, но держатся на расстоянии, так, чтобы видеть друг друга; так, чтобы улыбаться друг другу. светлые волосы громовержца, отдающие сединой, уже успели растрепаться, и со спадающими на высокий лоб прядками он выглядит моложе. их пальцы переплетены и они едва заметно кружатся по вытоптанной траве, изредка обмениваясь какими-то фразами. он делает вид, что плоох слышит, и наклоняется всякий раз, чтобы переспросить; а гера позволяет ему, а потом, когда их лица сближаются, подставляет щеки и губы под неторопливые и невинные поцелуи. нигде поблизости я не вижу брата. возможно, они с артемидой уже уехали; возможно, решили уединиться, чтобы посвятить время друг другу, и это волнует меня в последнюю очередь. так даже легче: будет возможность уехать незаметно. гермес тоже запропастился, но хотя бы находится в поле зрения, среди нимф и муз. одна из них - его любимая - сидит у него на коленях и перебирает пальцами правой руки сложенные за его спиной блестящие, сверкающие роскошью крылья. он разводит их в стороны и собирает обратно время от времени, раскрывает крепкие перья, красуясь, как павлин, и это работает, потому что каллиопа улыбается, когда тянется к ним, а сам он не может отвести в сторону взгляд. скорее всего, скоро многие начнет расходиться по домам, чтобы побыть вместе и чтобы брачующимся тоже позволить побыть наедине, и я думаю, что ничего уже не потеряю. на парковке - ее видно сквозь стеклянные стены оранжереи - машин совсем немного. нет арендованного автомобиля диониса, нет огромного внедорожника гефеста, нет яркой скоростной тачки посейдона, и его самого - вместе с деметрой - тоже нет. мне правда больше нечего здесь делать. я вновь улыбаюсь персефоне: она стоит на парковке, дожидаясь, пока цербер подгонит машину, и собираюсь присоединиться к ней там, прежде чем вызвать такси до гостиницы. как-то поспешно и неожиданно богиня отворачивается, будто не замечает меня; смотрит совершенно в другую сторону, когда я толкаю стеклянную дверь вперед, и не реагирует на мой отклик. зато реагируешь ты, а следом - мое сердце. мы впервые оказываемся наедине этим вечером, вокруг - ни одной живой души; к счастью, на улице не так холодно, и я не мерзну в своем платье; поблизости раздается приглушенный рокот заведенного мотора, а потом - скольжение резины по гравию, и вот уже мимо нас пролетает черный автомобиль с цербером и персефоной внутри. ты молчишь, просто смотришь на меня, внимательно, настойчиво и напряженно, будто пытаешься узнать, вспомнить или понять что-то для себя, и это молчание вовсе не комфортно. оно давит, оно гнетуще, и я не выдерживаю первой. неконтролируемой фразой вылетает то, в чем была уверена, но так же то, что говорить не хотела: - ты великолепно выглядишь, - потому что это правда, ахиллес; мужская красота, как и женская, для меня абстракты. я стараюсь видеть и находить прекрасное в каждом человеке, с которым сталкивалась хоть раз, но ты - ты что-то совершенно иное, запредельное и недоступное. в моей памяти свежи воспоминания о твоем точеном теле, о широких крепких плечах и гладкой мощной груди; о четко очерченном рельефе рук, ног, животы и спины, о мягкости и гибкости, а не неуклюжести, как могло бы показаться. твои шрамы никуда не делись, и я помню расположение каждого: и маленький, от тонкого острого лезвия - на щеке, который достался тебе от меня в и между острых лопаток, и под левой ключицей, выпирающей острой стрелой, и на внутренней стороне правого бедра, и самый важный, самый главный - на сухожилии над щиколоткой, там, куда вонзилась стрела, обездвижившая тебя на дворцовой площади трои. теперь твою ровную кожу украшают татуировки и проколы, а твои волосы коротко острижены. ты все еще молчишь, и я понимаю насколько, должно быть, странно прозвучала моя фраза; я тушуюсь немного, теряю запал - неуверенности во мне намного больше, чем бахвальства, и чтобы сгладить углы, заговариваю первой вновь: - ждешь кого-то? - иначе зачем торчишь на парковке в одиночестве? я не удивлюсь, если ты решишь покинуть вечер в компании одной из нимф: они все легки, общительны и открыты, в отличие от муз аполлона, и с ними всегда можно повеселиться: об этом мне рассказывал гермес, пока мы летели из парижа в нью-йорк. он распивал шампанское и закусывал его, так клишированно, клубникой в нашем бизнес-классе, а я делала вид, что мне очень интересно его слушать, пока пыталась вникнуть в прочитанное. ни одна глава романа мне не поддалась, но зато весь треп божка запомнился. хотя, знаешь, даже без его подначек и дразнилок я бы думала об этом безостановочно. я знала, что ты не терял времени зря, пока находился в забытии, и не могла винить тебя, упрекать, а еще не могла обижаться и не имела никакого права ревновать, потому что ты никогда не принадлежал мне на самом деле, по-настоящему, в полном смысле этого слова, но осознание того, что кто-то имеет больше, чем я; что кто-то к тебе ближе, чем я, просто по воле моего вездесущего братца, угнетало. он лишил себя артемиды добровольно, ушел, оставив ее в одиночестве, потому что таков был его выбор, меня же не спрашивали, и я помалкивала, потому что все еще была благодарна ему за то, что он хотя бы вернул то, что отнял. сейчас, спустя столетия, я понимаю: он не заслуживает ни благодарности, ни прощения, и я готова отдать все на свете, чтобы не видеть его в ближайшее время, чтобы не видеть его муз, чтобы не видеть артемиду, потому что все они - напрямую или косвенно - лишили меня тебя, и я не нуждаюсь ни в поддержке, ни в сочувствии, ни в искренности их намерений; не нуждаюсь в виноватых взглядах и попытках исправить хоть что-то. разбитую вазу невозможно восстановить: можно склеить осколки, но сквозь них все равно будет сочиться вода. ты прячешь руки в карманах своих узких брюках, раскрывая полы пиджака шире, и ткань рубашки на твоей груди натягивается, вот-вот - и пуговичка не выдержит напора так же, как я не выдержу взгляда. мы с тобой сейчас словно самые настоящие незнакомцы. такие же далекие и оказавшиеся рядом только по воле судьбы. как и в любой из прошлых разов, но эта встреча навевает воспоминания. к счастью, приятные. такой же вечер, такая же частная парковка, только не свадьба, а чье-то чествование. сейчас я и не скажу точно, но разве это важно?

n e w   y o r k   / /   n i n e   m o n t h   a g o

[indent] на улице свежо, я бы даже сказала - прохладно; приходится натянуть рукава свитера на запястья, чтобы согреть руки. мне удалось выскользнуть из-под пристального внимания аполлона практически случайно; он увлекся беседой с афиной, потому что у них всегда было много общего: любимчики зевса, старшие из олимпийцев, с одинаковыми взглядами на мироустройство и жизнь в целом: они стояли друг за другой горой так, будто были братом и сестрой, поддерживали друг друга и беспрекословно подчинялись громовержцу. даже во время человеческих войн они были на стороне: аполлон всегда предвидел итог, а афина делала все, чтобы поскорее закончить распри назло кровожадному и неудержимому аресу. афина скучала по моему брату, это видно неуловимым взглядом: она касается его свободной рукой часто, улыбается ему, но не так, будто пытается заинтересовать, не так, будто флиртует или заигрывает; в ее взгляде сестринская теплота и любовь, забота и безмерная тоска; и он смотрит на нее так же. не перестает растягивать свои губы в искренней квадратной улыбке, клонит голову в бок, поближе к ней, заинтересованный и расслабленный приятной беседой, и никто не замечает их, никто не пытается им помешать на этой выставке, которую мой брат и организовал, чтобы вырученные средства перевести на счет хосписа, в котором мы с ним проводим все время. он прикипел, привязался к одинокой умирающей женщине и ее ребенку, и делает все, чтобы скрасить последние дни своей новой знакомой и утешить маленькую девочку, а я составляю ему компанию в каждый из дней, и даже тогда, когда он не приезжает, потому что только там чувствую себя нужной и важной. одинокие люди - и дети, и взрослые, и старики - купаются в моем внимании и в моем сочувствии на закате своих жизней, а я провожаю каждого, принимая смерти слишком близко. справляться с утратами тяжело; я знаю о них практически все, потому что имею доступ к личным делам; я знаю их диагнозы, я слышала об их мечтах, а позже рассказывала брату, ведь он имел влияние, он имел власть и деньги, и многим делал счастливыми едва ли не в самый последний момент. иногда мы не успевали, и нам хотелось опускать руки, но мы находили поддержку друг в друге и заставляли себя двигаться вперед, возвращаться с улыбками на лицах и россказнями (люди думали, что мы выдумываем сказки, но мы говорили только правду о себе самих, о том, что успели пережить и что видели в прошлых столетиях). сегодня мы не должны были заезжать в хоспис, потому что должны были присутствовать в галерее искусств, а вместо нас там были волонтеры, это я знала наверняка. боги решили присоединиться, каждый внес часть для пожертвований, и я удивилась, когда увидела и твое имя в списке благотворителей. мы пересекались все чаще и чаще в последнее время; активно переписывались и созванивались, не избегали личных встреч, когда позволяло время, и надежда глухо ворочалась в моей груди, пытаясь расправить птичьи крылья и выпорхнуть сквозь клетку ребер наружу, прямиком в твои руки. ты появлялся там, где была я; ты не обращал внимания на гневные взгляды моего брата и только улыбался вызывающе, притягивая меня ближе, касаясь все откровеннее и смелее: часто твои проворные пальцы забирались под края футболок и рубашек, чтобы пустить толпу мурашек над поясом брюк; порой ты сжимал кожу на боках и поясницах так, что оставались маленькие желтенькие синячки, порой запускал ладонь в задний карман джинс, оглаживая ненароком ягодицы сквозь ткань, порой прижимал к своей груди спиной, размещая широкую ладонь на животе - и я позволяла. мне нравилось нравиться тебе, но еще больше нравилось фантомно тебе принадлежать. эти собственнические замашки, будто ты делил меня с аполлоном, будто пытался отобрать меня у него - заводили. становилось не до шуток и не до смеха, и всякий раз мне казалось, что ты не удержишься, что ты зайдешь дальше, но ты всегда останавливался, распалив до крайности и оставляя в подвешенном состоянии. сейчас происходит нечто подобное: я выуживаю из кармана свободных джинс телефон, чтобы проверить уведомления, снимаю его с блокировки, но не успеваю даже открыть мессенджер, потому что чужие ладони ложатся на бока, стискивают ткань свитера, удерживая на месте, а губы без спроса находят свое место на шее. ты прижимаешься крепко, подкравшись незаметно, и я вздрагиваю от неожиданности; краснею моментально, застанная врасплох, и пытаюсь развернуться, но сделать это не получается. - я уж было думал, что мы не сможем остаться наедине, - ты говоришь тихо, практически шепчешь жарко в ухо, и я улыбаюсь невольно, растекаюсь лужей от этой близости. я накрываю твои ладони своими руками, сжимаю поверх пальцы, потому что контакт телом к телу, кожей к коже необходим, и только после этого ты ослабеваешь хватку и позволяешь мне развернуться кругом, позволяешь взглянуть на тебя; я все еще улыбаюсь, и ты улыбаешься в ответ, мягко и ненавязчиво поглаживаешь большим пальцем мою щеку, и я следую за касанием, чуть клоня голову в сторону. - мой брат сегодня чрезмерно любвеобильный и общительный. он не заметит моего отсутствия, - ты киваешь, мычишь понятливо, разглядывая мое лицо беззастенчиво, и я смотрю в ответ, кусая в нетерпении губы: мы еще не заходили дальше поцелуев и касаний, пусть и чрезмерно откровенных порой, и поэтому любое взаимодействие будоражит не до шуток, - давай уедем? - предлагаешь моментально, и я соглашаюсь, киваю часто-часто, вкладываю руку в твою, и мы торопимся, практически бежим к твоему пикапу, чтобы свалить отсюда, пока аполлон не отвлекся, пока не вспомнил про меня, пока не принялся искать и обрывать телефон сообщениями и звонками. ты не даешь мне усесться в салон и открыть нормально дверь; стоит только схватиться за ручку, как ты тут же хлопаешь по корпусу, закрывая обратно, а потом прижимаешь меня к двери, вдавливаешь буквально своим телом, и это так хорошо; твое колено между моих ног, раздвигает их шире; твои ладони по обе стороны от моей головы, а твои губы - на моих губах, и нет ничего правильнее этого; нет ничего правильнее холодна металлического колечка в нижней губы, нет ничего правильно юркого языка и жара твоего приоткрытого рта; нет ничего правильнее сбитого дыхания и низкого грудного стона, готового вот-вот перерасти в скулеж, если ты не остановишься, и ты делаешь это. отрываешься с громким чувственным звуком, облизываешься моментально, и это чертовски эротично; я невольно повторяюсь, когда ты делаешь несколько шагов назад, улыбаешься шально и многообещающе, а потом помогаешь мне усесться и огибаешь салон автомобиля, чтобы сесть за руль. та ночь была первой совместно проведенной; та ночь была долгой, бесконечно долгой и жаркой; та ночь сводила с ума нежностью, топила в ласке, глушила жадностью и нетерпением; той ночью я не думала ни о чем и позволяла себе отдаваться тебе целиком, и душой и телом, наслаждаясь близостью. ты был внимательным, осторожным, удивительно чувственным, не торопил и не торопился сам, смакуя каждый момент; той ночью я впервые за последние тысячелетия почувствовала себя живой. впервые почувствовала себя целой, а потом - спустя несколько недель - я узнала истинную причину твоего повышенного внимания. потом  - спустя пару недель - я готова была разбить свое собственное сердце, лишь бы больше не служить механизмом для достижения цели, лишь бы больше не быть игрушкой в твоих руках.