- a n c i e n t   g r e e c e -
          она удивительно прекрасна: ее черные волосы заплетены в слабую косу, и редкие прядки выбиваются из конструкции, чтобы обрамить бледное лицо мягкими волнами. под ее узкими кошачьими глазами вкрапления маленьких серебристых чешуек, переливающихся под солнечным светом, и я знаю, что точно такие же есть за ушами, на запястьях, на локотках и под грудью, а еще за острыми коленками и под косточкой аккуратных щиколоток; они плотные, крепкие, как будто сделаны из самого прочного металла, самого драгоценного, редкого и красивого; я смотрю на нее - хладнокровную, убийственно-спокойную, и не могу не увидеть в ней дочь царя, потому что амфитрита никогда не будет выглядеть как кто-то другой. ее длинный мощный хвост неподвижен, и вся она будто застыла в воде в окружении совсем еще юных русалок и русалов: они, в отличие от нее, взбивают пузыри практически на самом дне, размахивая сдвоенными концами; щебечут о чем-то своем, гоняя вокруг мелкую рыбешку, и не обращают на меня никакого внимания. мне, в общем-то, тоже на них все равно, потому что я здесь даже не ради них; амфитрита же не смотрит даже на меня. ее взгляд устремлен куда-то вперед, ее ладони сцеплены в замок, а загадочные и удивительные чернильные рисунки на ее руках как будто пылают пульсацией жидкого золота; она похожа на мертвеца своей недвижимостью, и это должно пугать, но, наоборот, только восхищает; ее не заставляет поднять выше подбородок или открыть шире глаза даже появление отца: нерей мрачен и хмур, и это заставляет меня растянуть губы в предвкушающей улыбке; я готов выдать какую-нибудь колкость, напомнить ему его новое место, но тяжелая рука зевса предупреждающе сжимает плечо; аид скучающе зевает, прикрываясь ладонью, стоит чуть позади, демонстрируя свое нежелание находиться здесь, и в этом они с амфитритой чем-то похожи, но их мнения не спрашивал абсолютно никто. сегодня - важный день для всего олимпа, важный день для морского царства, потому что недолгая война закончена, потому что дворец сдан, потому что нерей сдался, отступил, не готовый нести потери и не способный противостоять верховным богам, одолевшим титанов; разделение территорий, принадлежавших кроносу, было естественным процессом. все те, кто поддерживал нашего отца, либо бежали, либо погибали в непрекращающихся битвах и вспыхивающих то тут, то там очагам недовольных новым устоем; кровь не прекращала литься по воле зевса во славу миру, и этот день - короткая передышка в череде новых трудностей и будущих побед. я все же не решаюсь сказать хоть что-то, и продолжаю хранить молчание, пока церемониальная процессия набирает обороты: о пышной свадьбе не могло быть и речи; я не испытывать и капли чувств к наследной принцессе, не симпатизировал ей, не собирался ухаживать и ухлестывать: она досталась в качестве дара, приложения к отобранных угодьям, и я не смел отказаться от щедрого преподношения, поражаясь мелочности ее отца. нерей заговорил о ней сам. рассказал о дочерях и о том, что все они хороши, но ни одна не сравнится с амфитритой; мне удалось убедиться в этом лично, я вижу ее не в первый раз, и я не знаю, на что рассчитывал старец, пытаясь привить чувство влюбленности или хотя бы заинтересованности к его дитю; возможно, он думал о сохранении владений и о том, что я, потеряв голову от красоты царевны, позволю ему остаться; возможно, он думал о том, что она сможет ослепить мой разум одним фактом своего существования - в любом случае, он ошибался, и поэтому сейчас прощается не только с местом, бывшим ему когда-то домом, но и с дочерью так, словно провожает ее не в замужество, а в мир иной. амфитрита не поддается на сентиментальность отца, не реагирует на его судорожные вдохи и выдохи, на слезливость в голосе и одаривает его одним лишь цепким взглядом, холодным, осуждающим и непрощающим. она принимает свою участь, не отказывается от диадемы, водруженной на голове, не отнимает руки, когда я предлагаю ей свою, но в каждом жесте сквозит неприкрытое отвращение ко всему, что происходит, и я понимаю: жизнь с ней навряд ли придется мне по вкусу. и, на самом деле, оказываюсь прав.
          я пытался стать хорошим супругом для своей жены; я оберегал ее немощного отца и глупую мать; сохранял безопасность ее многочисленных сестер и никогда ее саму ни к чему не принуждал. я одаривал ее подарками с суши, но она воротила нос из раза в раз; я пытался удивлять ее под водой, чтобы бессмертие не стало бессмысленным существованием, но она игнорировала, показательно и намеренно демонстрируя дрянной характер. ссоры во дворце не были редкостью, и стены содрогались от наших криков: она сжимала ладони в кулаки, царапала тонкую кожу длинными звериными когтями, вспарывала до крови, но даже тогда не приходила в чувства и продолжала изрыгать проклятия, превращаясь из царицы в мегеру, в чудовище, достойное клинка какого-нибудь героя. я не просил ее любви и свою не обещал в замен, но и этого ей как будто было мало. как будто не хватало: она плакала, и плакала много, но не подпускала к себе. ее истерики заканчивались игнорированием, и это - это было моим любимым временем. амфитрита редко молчала, и я надеялся, что со временем это изменится, но она не смирялась и с каждым днем распалялась все сильнее. ее не пугали даже угрозы: она не верила в их исполнение до тех пор, пока я не отослал ее отца к границам, туда, где воды - темные и беспросветные, холодные и безжизненные, где чудовища не боятся быть настигнутыми, но постоянно голодают. ее, амфитриту, усмирял только шантаж, только реальная перспектива наказания - страшного, беспощадного и бескомпромиссного. она не сталкивалась с жестокостью в своей непродолжительной юностью, не знала отказов, и мне пришлось обходиться с ней кнутом, а не пряником,. я пытался войти в ее положение, осознавал, насколько, должно быть, униженной она себя чувствует, ведь выступила в сделке в роли подарка - как какая-нибудь корова или молодая крепкая кобылка; но я не воспринимал ее в таком ключе, я пытался быть уважительным, ведь знал - она равная мне. не богиня, но дочь царя; я допускал мысль, что однажды мы перейдем на новую ступень и притремся друг к другу, сможем стать достойными правителями и будем делать все во благо процветания водных простор, а не только суши и олимпа, простирающегося в небо; я, не буду скрывать, думал даже о детях. о наследниках, которых она могла бы мне подарить, и наша жизнь в браке всегда была полноценной: амфитрита не отказывалась, не противилась, не боялась. она впускала в свои покои, радушная и соблазнительная; она чувствовала себя желанной, и я позволял ей этим наслаждаться. она предпочитала рыбий хвост человеческим ногам, но в те ночи, когда мы уединялись, забывая о ссорах и делая вид, будто влюблены по-настоящему, она представала человеком, а не русалкой, в полупрозрачных одеждах. и для меня это было, пожалуй, самым странным: то, насколько сильно привязывалась она ночами, отдаваясь телом, и то, насколько сильно ненавидела под лучами солнца. ее полярность не будоражила и не сводила с ума, не заставляла желать ее еще сильнее, и порой я брал ее не с высокими, светлыми чувствами, а злостью, переполняющей, угнетающей, сжирающей изнутри. и она осознавала это. улавливала в каждом неаккуратном движении, в агрессии, в спешке и отсутствии ненавязчивых ласк. я не мог ее полюбить, не мог быть с ней нежным, потому что она не позволяла, отказывалась от этого, и кто я такой, чтобы навязываться? она сделала свой выбор, а я позволил ей с ним жить. амфитрита была той, кого в будущем назовут стервой; той, из-за которой мужчины сходили бы с ума, забывая про своих жен или возлюбленных и делали бы все ради одного случайного взгляда, одной кроткой улыбки, одного касания, и вместе с тем она была той, с которой никто бы не справился. она заигралась, не умела останавливаться вовремя и добивалась только того, что со временем от нее отворачивались все, кто когда-то знал, любил и терпел. даже олимпийцы, слишком лояльные ко всему сущему и живому, не могли мириться со вздорным непокорным нравом: порой я откровенно стыдился собственной супруги, если вдруг ей приходило в голову устроить целый спектакль в замке зевса. она не уважала геру и ее власть, не мирились с мудростью афины, перед которой клонил голову каждый, не разделяла бесед с афродитой или артемидой, попрекала в чрезмерной жестокости - ареса или излишней вульгарности - диониса, но она не знала ни одного из них, не хотела знакомиться ближе и судила поверхностно, так, чтобы испортить всякое впечатление о себе. во временем я перестал брать ее с собой на олимп, оставлял под стражей и жестким, тотальным контролем, когда выбирался на сушу, чтобы повидаться с братьями и старыми друзьями, и эти часы, а иногда и дни, были самыми счастливыми в моей жизни. я успевал расслабиться и отдохнуть, и не обижался на беззлобные шутки зевса о том, что моя мечта обернулась проклятьем, потому что это не было правдой; я любил море, любил океан, любил бесконечные водные просторы и не жалел ни секунды о власти над этой частью огромного мира. я лишь надеялся, что со временем все станет проще, но никто не брался давать мне таких обещаний. никто не говорил, что все будет хорошо, и даже аполлон не растягивал губы в умиротворенной улыбки, чтобы успокоить. он знал, что испытания будут преследовать меня, одно за другим, и я смиренно проходил через каждое, доказывая свою правоту и свою силу наглядно, без жалости и сострадания. я не просил помощи у могущественных братьев, потому что одному хватало забот и без меня, а второй готов был отказаться от родственных связей, униженный и оскорбленный. я только надеялся, что тяготы не будут длиться вечно, что наступит день, когда солнце взойдет и надо мной, согревая теплотой и мягкостью, а не обжигая в попытке испепелить.
          к счастью, этот день действительно настал. к сожалению, он не принес ничего хорошего с собой, кроме очередной проблемы. в последние годы я все реже покидал подводное царство и все больше времени уделял своему царствованию. мне не было дела до того, что происходило на олимпе: я отдалялся от богов все дальше и дальше, и это было ожидаемо и вполне естественно: мы, пусть и не зависели от времени и не изменялись внешне, все равно чувствовали перемены внутренние. духовные и, возможно, нравственные. отношения между мужчинами и женщинами при священном дворце накалялись чаще обычного, я слышал об этом из сплетен нереид и русалок, от вездесущего гермеса, от торговцев на судах, молящихся о спокойном гладком море и отсутствии штормов; я знал, что надвигается что-то неминуемо пугающее, устрашающее, ведь праздников становилось все меньше, люди начинали забывать о своих покровителях и отрекались от них, не видя нужны приносить жертвы, не видя необходимости просить о чем-то и за что-то благодарить. они сомневались в богах и их силах, надеялись по большей части только на себя, но в суждениях оставались тихими и скромными, будто все-таки боялись наслать на себя и свои дома гнев божий. причиной их поведения служили бесконечные войны, неравноправие, жестокость традиций и желание жить хорошей жизнью вне зависимости от социального статуса и материального обеспечения. глупцы и лентяи, бездари и мошенники хотели обмануть саму судьбу и перевернуть мир вверх ногами, чтобы оказаться на вершине, и им позволяли, потому что о справедливости постепенно начинали забывать. жажда наживы, славы, богатств перечеркивала все святое. все светлое в человеческих судьбах, а олимпийцы были настолько зациклены на своих междоусобных конфликтах, что практически позабыли о людях, которых обязаны были оберегать и защищать. троянская война,  расколовшая на две части не только грецию, но и заоблачную гору, стала точкой невозврата для всех нас. зевс хотел остаться в стороне: не место богам на людской войне, разве что аресу - это его поле, его стихия, его место; он вмешивался  в каждую бойню, делая ставку и предрешая итог заблаговременно, принимая сторону своего фаворита. афина лезла наперекор всему здравому смысла из раза в раз, пытаясь успокоить названного брата, но ей не удавалось этого; арес был молод, был младше нее, опытнее и физически сильнее, и мы боялись - не доверяли ему повсеместно и боялись, что однажды он позволит себе обнажить свой меч перед ней. к счастью, их конфликт всегда разгорался в центре каких-то других событий, и гнев ареса уводился в сторону, направлялся в нужное русло из раза в раз чьим-то вмешательством. с троей все вышло гораздо сложнее: это был остров аполлона, и зевс не мог никакими силами и ухищрениями заставить покровителя искусств оставаться в стороне. аполлон любил греков, уважал их, одаривал их своим благодушием, но в трое росла и жила его сестра, девушка, не подозревающая о своей божественной сущности, не раскрывающая ее, предпочитающая быть человеком, и никем больше, и я понимал его - я бы и сам не смог закрыть глаза на кровопролитие, несправедливое и жестокое, разыгравшееся из-за человеческой глупости, прикрытой любовью. никто и не сомневался, что парису - троянскому принцу - не сдалась елена, но взыгравшаяся гордость топила жителей троадоса. влияние аполлона и ареса не могло остаться без внимания: боги не принимали их, не разделяли их стремления помочь людям, защитить и уберечь, потому что это было не правильно, потому что нельзя так явно вмешиваться в то, что предрешено заранее, и война, поглощающая землю, готова была перекинуться и на вершину олимпа. я знал, что и арес, и аполлон, никогда не бывшие друзьями или хотя бы приятелями, объединились в своих решениях; знал, что афродита придерживалась нейтралитета так же, как и гера, не смеющие и слова сказать поперек воли зевса, и знал так же то, что гефест не собирался уступать. и, возможно, для него это было личным вопросом: он все еще любил афродиту, все еще пытался посвятить всего себя ей, но оказался вдруг неугодным, ненужным, оставленным и забытым, в отличие от молодого бога войны, не дающему прохода покровительнице любви; к гефесту примкнула афина, благоразумная и не способная держаться в стороне. она чувствовала своим долгом помешать аресу, встать наперекор его желаниям, не позволить ему наворотить ошибок, но ни у нее, ни у гефеста не было должной мотивации. ни он, ни она не были правы в своих словах, действиях и поступках, и пока зевс наблюдал со стороны, а аид упоенно принимал души в своем царстве, я пытался сделать верный выбор. и вот тогда - именно тогда амфитрита раскрылась с другой стороны. она боялась, что смута, охватившая две трети земли, коснется и водных просторов, и я считал своим долгом ее утешить. она все чаще заламывала тонкие пальцы, все сильнее размахивала сильным хвостом, все реже погружалась в сон и даже выглядеть стала хуже: чешуйки на ее коже не сияли разноцветными бликами, глаза не манили неприступностью, а губы были искусаны и кровоточили практически постоянно. она искала спокойствия и безопасности в моих объятиях, и я не мог ей отказать, не мог прогнать и заставить искать утешения в чем-то ином, но прошло слишком много времени, чтобы это воцарившееся перемирие привело нас к чему-то большему. однажды она спросила меня за скудным поздним ужином: - неужели ты позволишь им вернуться домой живыми, посейдон? - аппетита не было абсолютно, но мы все равно сидели за накрытым столом в тишине и распивали вино, подаренное дионисом. он знал толк в празднествах и выпивке, и частенько баловал своими щедрыми дарами. - греки использовали твое имя, чтобы ворваться в город, опорочили его враньем, и ты будешь молчать? - в тот день она не выбиралась за пределы нашего дворца, и передвигалась при помощи ног, а не рыбьего хвоста. она  встала со стула, подобрала подол бирюзового хитона и подошла ближе, чтобы опереться бедром о край стола и коснуться когтистой ладонью. моего плеча. разумеется, я не собирался отмалчиваться. она была права. как бы мне не хотелось признавать этого, но амфитрита действительно была права, и я должен был проучить греков; я должен был наказать их за вольность, а это значило, что и я не останусь в стороне. это значило, что я не смогу придерживаться позиции своих братьев, хоть и должен это делать, сохраняя нейтралитет во всех спорных ситуациях. я понимал, что навлеку гнев своего брата, но он меня больше не пугал: люди перестали бояться, перестали верить в святость канонов и незыблемых устоев,  и кто-то должен был показать им их место. опустошая свой кубок и позволяя холодным морщинистым пальцам перебирать отросшие волосы, я уже знал, что никто из греков не вернется домой. они, разорившие и уничтожившие трою, найдут свою погибель в море, и не увидят более свои семьи, своих жен и своих детей, а зевс тогда не заставил себя долго ждать: и без того разбушевавшаяся буря загоралась тут и там всполохами молний, гремела громом и грозой. я встретил брата в библиотеке, с каким-то свитком, чтение которого не приносило много удовольствия: его глаза сверкали гневом, не сдерживаемой злостью, плохо скрываемой агрессией, а меж пальцев сверкали маленькие электрические разряды. в последний раз я видел зевса таким после битвы с нашим отцом: он был неудержим в своей слепой ярости, не пытался брать под контроль свои силы и буквально душил аурой своего могущества. я не позволил себе вздрогнуть перед его попытками продемонстрировать свои возможности, лишь шире разводил плечи и смотрел холодно и спокойно, не чувствуя ни вины, ни чего-либо еще, кроме безмерной правоты: да, зевс все еще был моим братом, все еще был верховным богом, но я - я уже не жил на олимпе, а значит, его власть ни коим образом не распространялась на меня так же, как и на аида, занимающегося своеволием, а потому он не имел никакого права указывать мне и в чем-то попрекать. как оказалось, целью визита зевса был не только разговор о моем вмешательстве, но и о том, что терзало его последнее время: аполлон и его видения. страх провидца распространялся тонкими волнами, укрывал олимп полупрозрачным полотном, и громовержец ничего не мог с этим поделать. я не думал тогда о том, что ожидает богов, не думал, насколько сильно подавлены они были, узнав о видениях, которые сводили с ума от страха лучезарного и улыбчивого аполлона, потому что красным пульсирующим сигналом толкалось в воспаленном мозгу только одно имя: твое. 

y o u   n e v e r ,   y o u   n e v e r ,                                     
you never held me tight
                                   s a y   y o u ' r e   a l w a y s   t h i n k i n g   o f   m e
*       *       *       *       *       *       *
- e a r l i e r -
          я практически завидовал аиду впервые в жизни. он быстро и легко, практически безболезненно обустроился в новом мире. он чувствовал себя в своей тарелке среди людей, не страдал особо по прошлому и не скучал по месту, которое когда-то каждый из нас считал своим домом. он налаживал связи, встраивал мосты с удобными ему людьми, все так же ни в чем себе не отказывал. он будто забыл о разнице между богами и смертными, но при этом не опускался на их уровень. все в его природе говорило о том, что он - высшая особь в стаде, вожак, лидер, царь, если угодно, и с этим мирились, это принимали. нам стоило бы держаться его, следовать по проторенным им дорожкам, но аид всегда был на шаг впереди и уходил от нас настолько далеко, что догнать его не представало возможным. к чести зевса, он не особо сильно расклеился; он не забывал о том, что несет ответственность за остальных, и даже тот факт, что многие из олимпийцев разбежались по странам и континентам, не мешал ему сохранять контроль и владеть всей ситуацией. он все так же был тем, к кому можно было прийти за помощью, и именно это я порой хотел сделать, хоть и понимал: он не облегчит мою жизнь, не сделает ее простой. я скучал по морю. скучал по соленой воде, полной таинств и загадок не только на глубине, но и на самой поверхности, но не мог вернуться, не мог подвергнуть амфитриту опасности. она оставила всю семью в старом мире, не смогла убедить их последовать за нами, и разрыв с родней переносила тяжелее, чем я мог представить. она ненавидела людей всей своей душой, а теперь была вынуждена среди них выживать, не пытаясь даже выискать хоть что-то хорошее и положительное. я стал ее персональным проводником между ею и людьми, и это отнимало практически все мое время, но даже этого было недостаточно. амфитрита страдала, словно пойманный и загнанный в клетку зверь; она погружалась в пучину страданий и размышлений о том, насколько незавидна ее участь, и я старался, правда старался помочь ей отвлечься от тяжелых дум. я был рядом столько, сколько требовалось, сколько она просила и нуждалась. удивительно, но эта слабость физическая сделала ее слабой и морально. она не боялась показать все свои уязвимые места, открывалась постепенно с разных углов и сторон. мы начинали узнавать друг друга заново, начинали открываться в надежде, что это облегчит жизнь хоть кому-то из нас. амфитрита все так же не оставляла попыток спросить о тебе: ее будто что-то волновало, но я молчал. я не хотел пускать ее в эту часть своей жизни, не хотел позволять углубляться настолько сильно и далеко, не хотел позволять ей привязываться ко мне еще крепче. мне казалось, что если я не буду рассказывать о тебе, то таким образом смогу сохранить верность. знаю, это глупо и странно: мы ведь даже не вместе, и ты - не мой секрет, я не скрываю ни симпатию, ни влечение, ни желание, ни влюбленность, и тот факт, что ты продолжаешь удерживать меня на расстоянии, не позволяет мне размениваться на кого-то другого. я даже не вспомню, когда в последний раз посещал комнату своей супруги; мы встречаемся лишь во время приемов пищи и совместных прогулок, когда сидеть в четырех стенах ей совсем невмоготу. она стала совсем капризной, ни одна историческая эпоха не полюбилась ей, ни одна страна не стала настоящим домом, и я пусть мне было так же сложно смириться с новшествами, как и ей, я старался привыкать, понимая - таковы реалии. мир изменился, и если мы хотим выживать, мы должны меняться вместе с ним. я кочевал из города в город следом не столько за зевсом, сколько за тобой, чтобы иметь возможность присматривать. я не позволял мужчинам виться вокруг тебя, не давал никому возможности засмотреться и всегда был рядом, будто претендовал на твою руку и сердце - это было правдой, между прочим, но другим необязательно было знать, что я уже состоял в отношениях. кольцо я принципиально не носил, даже когда узнал, что среди людей так принято. меня не расспрашивали о личной жизни, и я не упоминал о ней, чтобы не вызывать лишних вопросов. если вдруг ты становилась невольным свидетелем и слушателем, не встревала; но позволяла мне тебя все так же от излишнего внимания оберегать.
          - тебе следует быть более внимательным по отношению к своей супруге, - зевс накалывает на вилку сочащийся кровью кусок отменной говядины, разделывает его на маленькие части и тщательно прожевывает, подтирая уголки рта тканевой салфеткой. служка разливает виски по граненным стаканам, и это - лучшее изобретение человечества. разнообразие алкоголя и еды не может не радовать и скрашивать вечное существование. я не отстаю от брата и с аппетитом уничтожаю все, что есть на столе и находится в зоне досягаемости: новым увлечением стала охота, и не посещать ее - значит не отдавать дань моде, а это среди людей тоже принято. артемида больше не оберегает леса от варварской жестокости, и беззащитные животные часто становятся мишенью в прицеле ружей и винтовок. я не разделаю современных интересов, и зевс, на самом деле, тоже: никто из нас не готов предавать увядающие привычки, однако отказываться от имеемого тоже было бы страшной глупостью. на противоположном конце стола расположились остальные из богов; те, кто не отказался принять приглашение, и я удивлен присутствию аида. он, как всегда, в черном; не притрагивается к алкоголю и еде, но распивает воду из своего стакана и наблюдает за тем, как держит осанку афину, напряженная и натянутая, словно тетива лука. они не обмолвились ни словом, зато он притащил с собой персефону, и это единственная возможность для сестер поговорить и уединиться. аид следит за обеими, не вслушиваясь в их разговоры, и мыслями как будто вообще находится в другом месте. он не обращает внимания ни на ареса, ни на гефеста, и только изредка отвлекается на комментарии прибывшего буквально на пару недель диониса: они всегда были друзьями, и брат, к сожалению, порой доверял богу виноделия бльше, чем мне или зевсу. я изредка поглядываю в сторону деметры, которая тоже почтила нас своим присутствием. сейчас ей особо негде прятаться, жить в одиночестве не так безопасно, как могло бы показаться, и на земле угроз еще больше, чем было на олимпе. я невольно замираю, сжимая в пальцах нож и вилку, прежде чем посмотреть на увлеченного мясом зевса. он, в отличие от остальных, ни на кого не смотрит, но продолжает удерживаться контроль над ситуацией даже так. - ты слишком много времени проводишь с деметрой. я закрывал на это глаза, когда мы были дома, - он забывается, и я не смею поправлять ошибку в сказанном: мы и сейчас дома, просто место успело измениться, - но теперь молчать не буду. не забывайся, посейдон, амфитрита все еще твоя жена, - звучит как плохо скрываемая ревность. никто, кроме меня, не слышит произносимых им слов, и это замечательно; было бы сложно сохранять спокойствие, если бы мы стали предметом пристального наблюдения. я откладываю приборы в сторону, снимаю с воротника еще одну салфетку, но только чтобы переложить ее на колени, и наклоняюсь ниже над столом, нарушая правила этикета. - следи за своей жизнью, зевс. твое слово не имеет власти надо мной, так что оставь свои советы при себе, брат, - он сжимает челюсти, напрягаясь: громовержец никогда не терпел отказов, никогда не любил бунтовщиков, и такой ярое пренебрежение его словами заставляет его потихоньку закипать. к счастью, всегда рядом находится гера, готовая сжать его ладонь своей теплой рукой, чтобы мягкими ненавязчивыми поглаживаниями успокоить. брат не говорит больше ни слова, а я задумываюсь - неужели моя привязанность к тебе и моя увлеченность тобой настолько заметны, что он посчитал нужным заговорить об этом напрямую? разговор заканчивается, последнее слово остается за мной, и больше мы к нему не возвращались. порой зевс считал должным влезать даже в личную жизнь попыткой ее контролировать, но не каждый позволял себе его осаждать. мне же нечего было бояться, я не уступал ему ни в силе, ни во власти, и он не позволял себе руководствоваться моей жизнью только потому, что я постоянно готов был дать отпор. я не прислушался к нему тогда, и даже после обеда, а потом и после ужина, вернулся домой не сразу: прежде, проводил тебя до соседнего имения, небольшого, лишенного роскоши и приусадебной территории только для того, чтобы ты не утруждала себя дополнительными обязанностями. но несколько раз я был приглашен, и отказываться не входило в мои правила. увиденное поражало, потому что ты умудрялась заниматься любимым делом даже на маленьком участочке земли. ты выращивала деревья, ухаживала за саженцами и кустами, облагораживала территорию и не позволяла себе сидеть сложа руки. ты справлялась, к моему восхищению, практически лучше всех нас вместе взятых, не жаловала, не плакалась, а примирялась с настоящим, уважая прошлое и ожидая будущего. ты начала жить с чистого листа, будто получила второй шанс, и я убеждался в очередной раз, что для любви сердце мое выбрало верный ориентир.

- a n c i e n t   g r e e c e -
          на самом деле, нет ничего удивительного в том, что я так и не сумел полюбить свою жену. амфитрита - да, напомню, все еще была удивительной женщиной. красивой, умной, щедрой и, как окажется позднее, доброй и понимающей; но она не была тобой. она была самостоятельной и самодостаточной, она была эгоистичной и напыщенной, она не была мудрой и милосердной, она была царицей - дочерью своего отца - но не смогла стать достойной заменой ему, а я не пытался это как-то изменить, потому что наш брак был формальностью и пустышкой. мне не нужны были дети от нее, не нужны были наследники, хоть я и понимал, что она должна родить хотя бы одного ребенка, готового в случае чего перенять бразды правления, и мы проводили вместе ночи, много ночей - жарких и горячих, по-настоящему страстных, но пустых. то, чем мы занимались, невозможно было назвать занятием любовью, скорее уничижительным совокуплением, спариванием, тем, чем занимаются животные, ведомые инстинктами, а не высшие существа, не вершина пресловутой пищевой и эволюционной цепочки. физически, я всегда был рядом с ней, мои мысли уносили меня прочь, так далеко, как только было возможно. мои мысли вращались вокруг тебя, но я как планеты вокруг солнца в скудной, бедной солнечной системе, даже тогда, когда моя супруга обнажала передо мной свое тело, но никак не душу; и в этом нет ничего прекрасного, ты понимаешь это, как никто другой, и все мои чувства - они должны быть обесценены, они должны быть ничтожными и неважными для тебя, потому что я - несмотря на все свои обещания самому себе придумать что-нибудь - продолжаю амфитрите быть рядом, продолжаю сдерживать обещание, данное ею отцу, продолжаю относиться к ней так, как она того заслуживает, хоть делать это и не хочу. нам бы разойтись. я бы оставил ей дворец, оставил прислугу, оставил стражу, обеспечил безопасность и условия для спокойного проживания, без нужды в чем-либо, и пришел бы к тебе со своим сердцем в окровавленных ладонях, но ты бы не приняла, я знаю. я не один только раз пытался заговорить с тобой о совей любви; о том, как медленно она зарождалась внутри клубком самых прекрасных бабочек, погибающих от малейшего соприкосновения с водой, о том, как она не заставляла меня волноваться, переживать, не находить места, а, наоборот, успокаивала, даровала уверенность в завтрашнем дне и в собственных силах, ведь если там - в любом из возможных будущих - будешь ты, разве могу я опустить руки? я готов был возненавидеть зевса однажды, готов был придушить его, распотрошить, а потом утопить его бездыханное тело, и никто никогда не узнает о том, как сильна была жажда мести и стремление наказать жестокостью за жестокость, и оно, наверное, к лучшему: я не хочу предстать монстром перед тобой, не хочу увидеть страх в твоих глазах, и продолжаю старательно отыгрывать ту роль, которая мне уготована: непоколебимый морской царь, сумевший удержать власть в своих руках и усмирить беспокойную, как ее родной дом, царицу. амфитрита давно начала подозревать, в чем причина моей незаинтересованности в ней. она, раскрепощенная и уверенная в себе и в своей привлекательности, долго не могла смириться с тем, что мне от нее не нужно ничего, кроме ее тела пару раз в неделю для избавления от физического напряжения. я мог бы, на самом деле, найти кого-то другого на эту роль: использовать смертных девушек, как это делали некоторые олимпийцы и даже мой брат; обольщаться красотой русалок и нереид, твоих сводных сестер, безотказных любительниц плотских утех, но это было бы оскорбительно, не столько даже для нее - я не думал о том, чтобы сохранять ей верность, это просто выходило само собой; это, скорее, было бы оскорбительно для тебя. я знал, подозревал, что ты никогда не сказала бы мне и слова упрека, потому что продолжала так тщательно выстраивать между нами границы, напоминая мне о том, что я - в браке, что у меня есть свои обязанности, что у меня есть долг, который я обязан выполнять, и семья - какая никакая. я не жаловался тебе на то, что супружество - та еще западня, самая настоящая ловушка, клетка, запирающаяся снаружи и не позволяющая выбраться изнутри, но не хотел жаловаться, не хотел видеть сочувствие в твоих глазах. ты итак позволяла мне слишком многое: ты доверяла, ты открывалась, ты разрешала заботиться о тебе, и я упивался этими крохами. знаешь, я никогда не думал, что буду испытывать счастье от того, что какая-нибудь дева будет тихо шептать спасибо и сжимать мои ладони у груди, не позволяя прикоснуться; не думал, что буду испытывать счастье от того, что она же будет улыбаться робко, но ласково, принимая любую посильную помощь, но ты убедила меня в том, что это не чуждо и для меня, когда мы начали сближаться. ты была с зевсом, и я не сомневался в том, что ты пройдешь рука об руку с ним всю уготованную вечность. вы хорошо смотрелись вместе, но что-то было не так: ты не относилась к младшим богам и была ему ровней, такой же, как афина или гера, например; ты была красива, и ничем не уступала в непосредственной божественной красоте артемиде или афродите; ты была умна, начитана, многогранна и разносторонне развита, как и юная персефона, и ты должна была стать будущей царицей, ведь в тебе было все от грамотного правителя: сострадание, милосердие, обостренная справедливость и честность. ты не сплетничала, не обманывала, не строила козни. твои развлечения были благоразумны и благородны, и никто не мог уличить тебя в чем-то постыдном, пусть и дозволенном, но когда я смотрел на вас вместе - в саду, на побережье, в лесной гуще - я не мог понять, что именно не сходится. почему между вами словно есть прозрачная, эфемерная, но непреодолимая преграда. возможно, дело было в том, что зевс оказался куда более скованным и зажатым, нежели ты, или в том, что ты казалась старше и мудрее, опытнее на его фоне; я не мог описать словами то, что чувствовал и испытывал, но и мысли не допускал, что такие мелочи смогут развести вас по сторонам. я знал и то, что зевс позволяет себе засматриваться на других. в то время, как аид продолжал окучивать афину, не замечавшую его, а я развлекался с доступными девицами, старший брат словно выискивал кого-то, словно сомневался в своих выборах и размышлял постоянно о том, как ему нужно поступить. никого это не волновало и не смущало, в конце концов, мы все знали, какая участь ему уготована мойрами, и все готовы были поддержать на непростом тернистом пути. я подставлял плечо всякий раз, когда громовержец в нем нуждался, и никогда не ставил под сомнения его поступки, но один заставил меня усомниться, заставил разочароваться и разозлиться. это случилось после окончательной победы в бесконечно долгой войне с титанами. тонкие золотые нити в руках слепых старух рвались каждый день, каждый час, каждую минуту, и то, что происходило, доставляло удовольствие лишь близнецам деймосу и фобосу. даже их сестра, любительница раздора, ссор и склоков, эрида, держалась поодаль, ища спасения в жалости и сострадании олимпийских богинь; у нас не было выбора, мы должны были выиграть любой ценой, и когда это произошло, когда кронос со своими братьями и сестрами был заточен, а дворец освобожден и очищен, мы устроили пир. кровь смывалась с рук и ног, золотом вымывалась из ранений, затягивающихся медленнее обычного; доспехи, в большинстве своем, сжигались, как и оружие: гефест уже занимался планированием нового военного оснащения и вооружения; столы ломились от еды, от свежих фруктов, овощей, горячего мяса и красивых цветов, украшающих зал под аккомпанемент живой музыки: об этом позаботилась ты,  взяв в помощница артемиду, персефону и аполлоновых муз: праздник разгорался, цвел яркими красками, запахами и вкусами, когда зевс, захмелевший и счастливый, вскинув кубок высоко над головой, украшенной золотым лавровым венком, громогласно заговорил о своей царице. все взгляды вмиг устремились на тебя: но не потому, что прозвучало твое имя, которое каждый готов был услышать, а потом, что зевс смотрел на другую и другую звал. гера не решилась посмотреть на тебя, а ты, не сказав ни слова, не проронив ни звука, молчаливо ушла. музы больше не пели, не танцевали, не играли на музыкальных инструментах. вино перестало литься рекой, но лишь до тех пор, пока дионис не пришел в себя, расслабленный для тяжелых размышлений. казалось, никто не был удивлен случившемуся, хоть это и было слишком внезапно - вот они, превратности судьбы, ломающие жизни и губящие сердца. я не смог остаться на месте, не тогда, когда ты, подняв руки к груди, уносилась прочь. ты едва не бежала, позабыв о гордости, об осанке, о необходимости сохранить мужество, и я кинулся следом. я не был твоим другом раньше, воспринимал тебя лишь как избранницу брата, понимая, что в скором времени ты займешь царский трон, и потому не знал, что должен говорить, чтобы утешить. слова пришли сами собой. я тоже был не трезв, щеки горели лихорадочным румянцем, озаренные морской синевой глаза смотрели с ненавязчивой заинтересованностью, и я принялся рассказывать все, что всплывало в памяти, лишь бы не позволить тишине овладеть ситуацией. ты смотрела на меня, слушала, а руки твои дрожали, и губы - тоже; я не хотел видеть твоих слез, но ты должна была выплакаться, должна была дать волю эмоциям, и я тебе позволил: тогда море впервые прислушалось к бушующему в моем сердце урагану. тогда море впервые стало отражением моей души. ты не спрашивала, почему зевс поступил так с тобой, и я был за это благодарен, поскольку у меня не было ответа на этот вопрос. мой брат мог быть непредсказуем, мог опережать в этом даже аида, и порой я не знал, чего от него можно ожидать; его заинтересованность герой была сюрпризом для многих, возможно, для каждого, но его выбор принять мы были обязаны. во-первых, такова была воля царя, во-вторых, мы относились к ней благосклонно и радушно, и оспаривать ее право на место рядом с громовержцем - рисковое дело. в тот вечер ты впервые заговорила о том, что не готова оставаться на олимпе. я не стал уговаривать тебя подождать, не травил мифами о том, что время поможет тебе справиться с сердечными ранами и душевными муками; это так не работает, я не сталкивался с подобным ранее, но если ты любишь - это не проходит бесследно, не нужно быть влюбленным трижды, чтобы это уяснить; ты нуждалась в одиночестве, а я мог тебе его обеспечить. сложность заключалась еще и в том, что ты состояла в хороших отношениях со многими, но подругами не обзавелась: это можно было заметить по тому, как часто собирались небольшими стайками девы, в то время как ты обходила их стороной. у тебя было много общих тем с артемидой - той, кто много времени проводил с природой наедине, защищая ее, успокаивая, отплачивая благодарностью, и персефоной - той, что очаровывала землю и заставляла ее плодоносить так же, как ты, но у артемиды был аполлон, а у персефоны, до тех пор пока ее не забрал в подземное царство из глупой прихоти аид, афина. у тебя не осталось никого, и я бы мог сказать, что у тебя есть я, но это было бы неправдой. тогда мы не успели сблизиться, и ты знала меня лишь как брата зевса, но это - это все равно не помешало мне тебе помочь.

i t ' s   n o t   s o   v e r y   h a r d
( i  t ' s   n o t   s o   v e r y   h a r d  )
t o   m a k e   m e   f e e l   t h i s   w a y
*       *       *       *       *       *       *
- f i v e    y e a r s    a g o -

          о возвращении аполлона поговаривали часто: он успел объездить всю европу, но не побывал в азии, и вопрос заключался только в одном: предпочтет ли он восточную культуре возможности пересечься с артемидой, или все же соберется с духом и навестит всех нас в америке. я был уверен в том, что он выберет второе; мы не редко пересекались с ним раньше, порой он выбирал себе компаньонов из бывших олимпийцев для общения, скудного, бедного и не многообразного, и выбирал он их осторожно. так, например, от него самого я узнал, что он умышленно не попадался на пути ареса никогда: их мнимое перемирие, воцарившееся только единожды, не сумело стать почвой для зарождающейся дружбы; он не видел ни разу афродиту, скрывавшуюся от богов, а может быть просто врал, сохраняя обещание никому ничего не рассказывать, ежели они вдруг все же встречались; он избегал зевса, но только потому, что знал - громовержец держит артемиду при себе, оберегает и опекает особенно трепетно, потому что она оказалась менее всего подготовленной к самостоятельной жизни. зато аполлон часто бывал у меня: он нуждался в общении с тем, кто мог бы его понять, и я старался сделать все возможное, чтобы он учился расслабляться и раскрепощаться, но боясь осуждения. видения, что удивительно, не покидали его; они больше не атаковали безлунными ночами и не пугали, поскольку, по большому счету, касались смертных, а не бессмертных; но он смирился с ними и привык абстрагироваться от увиденного. но иногда он все же делал исключения. ему удалось подсмотреть за ширму, заглянуть за ту сторону, где судьбы тысяч и миллионов переплетались между собой, чтобы выудить одну-единственную, а потом, задумчиво разглядывая полотна именитых художников, все еще ему поклоняющихся, заговорил тихо и будто бы даже неохотно. но слова аполлона не были для меня чем-то новым; я прекрасно знал и без него о том, как скучат амфитрита по своему настоящему дому и как увядает без возможности вернуться туда. я всегда старался выбирать дома возле воды, но этого было ничтожно мало: мы оба ощущали себя посаженными на цепь собаками - свобода близка, до нее падать рукой, но невидимая рука не позволяет сделать хотя бы шаг ей навстречу. поэтому, я не прислушивался. пропускал половину мимо ушей, но не перебивал, позволяя договорить все. и напрягся только тогда, когда собеседник перевел уверенный взгляд на меня для того, чтобы попрекнуть неверием, сомнением и самоуверенностью. он не пытался запугать, но звучал приговором, набатом в ушах смертника, отправленного на мучительную смерть. больше мы не говорили о будущем и о том, что каждого из нас там ждет. иногда аполлон приходил один, иногда приводил с собой свою сестру: она успела получить бессмертие от зевса незадолго до ухода с олимпа и была той, кого прорицатель забрал с собой, но оставить не смог, и мне было интересно и любопытно, каково ей жить вне времени и наблюдать за жизнью, протекающей как будто мимо, в шкуре богоподобного существа. я никогда не был с ней близок, как и остальные, но в ней ощущалась какая-то болезненная ломота, какая-то неведомая нам всем мука, будто одно только существование приносило ей страшные страдания, и в этом, как никто другой, ее мог понять я, потому что морская царица испытывала тоже самое. но, в отличие от брисеиды, она не молчала и все чаще и чаще заговаривала со мной об освобождении. в моих силах было дать ей свободу, но я не решался. оттягивал все до последнего, будто верил, что удастся разубедить; на деле же, я просто боялся. я привык к ней за столетия совместной жизни, и не представлял, что будет меня ожидать, если она вдруг исчезнет; конечно, догадывался, что испытаю не только облегчение, но радости в этом было мало. мы ругались. часто, много, подолгу выясняли отношения; я пытался переубедить ее, отговорить от принятого решения, в котором она не сомневалась, а она сыпала упреками и проклятиями, плевалась ядом, желчью и ненавистью, которая жила в ней все это время. она считала меня эгоистом, я ее - трусливой дурой, не способной даже примириться с изменениями в окружении. она не оскорблялась, пропускала мои слова мимо ушей и грозилась обратиться к тем, кого презирала открыто и косвенно: к моим братьям. я знал, что ничем хорошим это не кончится: зевс бы палец о палец не ударил ради ее просьбы, аид бы не пустил на порог, а если бы и пустил, выдвинул бы невыполнимое условие, поскольку во всем, всегда и везде искал собственную выгоду и способ на чем-то наживиться. я сдался, и это было единственным способом успокоить амфитриту хотя бы ненадолго. она не представляла, на что обрекает себя, отказываясь от бессмертия, но была уверена в том, что нет ничего хуже той жизни, которой она живет сейчас, и я пошел у нее на поводу в очередной раз.
          с течением времени она начала меняться, и заметить эти перемены в ней не составляло никакого труда. ее волосы больше не блестели, глаза не сияли живостью и здравием; она быстро уставала, много времени проводила в постели, часто проваливалась в сон. морщины испещряли ее некогда идеальную кожу, становившуюся теперь дряблой, а фигура начала терять четкие очертания. но ее не это не пугало. она мирилась и практически наслаждалась тем, во что превращалась ее жизнь; она чувствовала приближение смерти, не торопила ее, но и не оттягивала, и когда это случилось, я был рядом. амфитрита умерла после обеда: она уже не могла передвигаться самостоятельно, и поэтому пользовалась инвалидной коляской. я выкатил ее на небольшую пристань: небо заволокло тучами, и чайки взволнованно летали у самой воды, кричали, будто пытались о чем-то предупредить. я помог амфитрите спуститься на деревянный настил, помог избавиться от теплой куртки, согревающей от промозглого ветра; помог избавиться от тяжелых ботинок, прячущих худые стопы, стянул с нее остатки одежды торопливо, не обращая внимания на ее ворчание: иногда, когда мы появлялись на улице вместе, ее принимали за мою немощную мать, и ничто не веселило ее так, как это. она не хотела умирать во сне, не хотела лежать в постели и не хотела быть преданной земле, и я позволил ей вернуться к ее родной стихии. мы не знали, чем обернется эта шалость, сомневались в успешности задуманного, но отступать было поздно. обнаженная, дрожащая от холода, она оперлась слабыми руками о край пристани, а потом - легко и осторожно - соскользнула в ледяную по-осеннему воду. я не решался прыгать следом и только наблюдал тревожно за тем, как она изменяется под темно-синей толщей, как раскидывает в стороны руки, поддаваясь волшебству, не вымывшемуся из ее крови спустя сотни лет; как выгибается острой дугой до щелканья и скрежета встающих на место позвонков: она расслабилась, помолодела вмиг, вернув себе истинный облик, и успела лишь единожды вынырнуть, удерживая себя на поверхности рыбьим хвостом; успела царапнуть случайно щеку черными когтями; успела прошептать ласковое спасибо одними губами, прежде чем оторваться от мокрого дерева и кинуться в самую глубину. и тогда, я не увидел, не услышал, но почувствовал, как ее сердце сделало последний удар, прежде чем остановиться, а легкие заполнились водой, когда она отправилась ко дну. я не ощутил ничего. ни жалости, ни печали, ни тоски, только какое-то иррациональное опустошение, как человек, который теряет вмиг все то, что имел, но на что никогда не обращал внимания. я собрал ее вещи, сложил все аккуратной стопкой в коляску и покатил ее в сторону дома, в котором, я знал, жить больше не смогу. я не стал избавляться от ее вещей, оставив все в шкафах и на полках, точно так же, как и лекарства для костей. для сдающих внутренних органов, для крови и мозга. я понимал, что поступок, совершенный мной, может показаться кощунственным и жестоким, ведь я даже не попытался найти ее тело, но мне хватало собственного успокоения и уверенности в правильности сделанного. амфитрита хотела в море всегда, сколько себя помнила. она успела не один только раз пожалеть о том, что согласилась уйти со мной на землю, успела проклясть тот день, когда позволила страху овладеть ее сознанием, и только теперь - в последние минуты своей жизни - они была по-настоящему счастлива, и я тоже был счастлив, но только от того, что позволил ее единственной мечте сбыться, пусть - так поздно.