i just wanna be your lover
Страница: 1
Сообщений 1 страница 3 из 3
Поделиться22021-07-29 18:15:36
- Администратор
- Сообщений: 3
- Уважение: +0
you are my hurt locker lover
k e e p m e w a l k i n g o n a w i r e
i just wanna be your lover
o h , t h i s i s n o t a c o m p e t i t i o n
/ / / / / / /
new york
[indent] видеть богов в такой неформальной обстановке непривычно. не то, чтобы я часто с кем-то из них пересекалась: исключение составляли только аполлон и артемида. но оно и понятно: он - мой брат, с которым я провела буквально всю часть своей жизни, ознаменованной бессмертием, а она - та, которую аполлон выбрал в качестве вечной спутницы. расслабиться не получается, как бы я ни пыталась. наверное, виной тому звонко стучащая о темечко мысль, простая и доступная: я им не ровня. мы не находимся на одном уровне и никогда не будем; я здесь оказываюсь случайно, волею судьбы и желанием брата, который своим прямым долгом и главной обязанностью считает таскать меня всюду за собой и заставлять себя чувствовать третьей лишней, пока он милуется с артемидой. ладно, на самом деле, все не так уж и плохо, и сегодня я здесь даже не одна, но от этого легче не становится, потому что я знаю, как закончится этот вечер, и мне даже не нужно обладать даром предвидения, чтобы быть в курсе всех возможных последствий. я время от времени поглядываю на наручные часы и вращаю вокруг запястья тонкий кожаный ремешок; уйти хочется прямо сейчас, напряжение так и витает в воздухе, и ничто не способно его разрушить. я стараюсь выглядеть как можно спокойнее, но выходит откровенно никудышно, и лучшим решением кажется решение уединиться, уйти туда, где никто не найдет, не достанет, не навяжется липкой, неприятной компанией. зевс, как глава семейства - огромного и разношерстного, спрятав одну руку в карман просторных шорт, переворачивает на решетке для гриля крупные куски разного мяса, хмурится и о чем-то тихо переговаривается, что удивительно, не с посейдоном - своим вечным спутником. обычно я всегда вижу их вдвоем: громовержец доверяет одному из братьев и прислушивается к его мнению в любом вопросе, но бог морей и океанов сейчас сидит совершенно в другой стороне и даже в другой компании: он развалился на подвесном кресле-качалке в тени раскидистого дуба и потягивает безалкогольное пиво из запотевшей бутылки, пока женщины во главе с герой - артемида, гестия, геба и деметра занимаются сервировкой стола на террасе, и последняя, кстати, нередко оборачивается через плечо и одаривает своего не тайного наблюдателя и постоянного поклонника ласковой улыбкой и теплым взглядом. рядом с зевсом же - тот, кого увидеть ожидаешь на таком мероприятии меньше всего: аид. о их тяжелых взаимоотношениях я знала не понаслышке, потому что эта распря обсуждалась, кажется, всегда и везде; я старалась не придерживаться ни одной из сторон хотя бы потому, что не была в курсе с самого начала, да и к тому же, не имела никакого отношения ни к первому, ни ко второму. и все же, аида я видела впервые: за тот короткий промежуток времени, который я провела на олимпе, в вынужденной компании брата, он ни разу не посещал богов и игнорировал любое требование царя подняться из царства мертвых и явиться на очередной совет. и впечатление он - в расстегнутой черной рубашке, с переброшенном через руку пиджаком, в классических брюках и ботинках, создает неоднозначное. он напряжен, но красноречив и разговорчив, и пока зевс скупо поджимает губы, предпочитая отмалчиваться, аид все говорит, и говорит, и говорит. я отвожу взгляд в сторону, только чтобы заметить аполлона: он и сам не вписывается в обстановку, но зато не изменяет себе: в в легкой сатиновой рубашке, с повязанным на шее шелковым платком и унизанными перстнями с разноцветными камнями пальцами, пялится в телефон и кусает задумчиво губы. уйти сейчас, скрыться - представляется лучшая возможность, и я пользуюсь ею. в доме значительно прохладнее, а еще гораздо тише, потому что никого внутри особняка не осталось; допив кислотное шампанское, успевшее согреться в фужере на длинной тонкой ножке, я поднимаюсь на второй этаж, открываю дверь в одну из гостевых комнат с окнами, вид из которых падает на задний двор, украшенный лампочками и фонариками, и прохожу дальше - на узкий не закрытый балкон. там, с высоты, меня наверняка не видно, зато все остальные предстают передо мной как на ладони. я облокачиваюсь о кованные перила руками, подпираю подбородок сложенными в лодочку ладонями и пытаюсь смириться с тем, что сегодня мой жизнь в очередной раз сделает крутой крен, а мне придется смириться с этим и начать, наконец, жить с чистого листа.
[indent] тебе я замечаю практически сразу. вижу, как за воротами останавливается еще одна машина, пищит сигнализацией и сверкает моргнувшими габаритными огнями; вижу, как ты входишь на территорию и тут же привлекаешь внимание, здороваясь со всеми, с кем еще не успел увидеться; вижу, как закатываешь рукава своей простой темной рубашки в клетку до локтей, прячешь руки в карманах голубых джинс и оглядываешься по сторонам в поисках кого-то, и я даже догадываюсь кого, а потом - потом поднимаешь голову наверх, наверняка чувствуя пристальное внимание, и растягиваешь губы в мягкой кроткой улыбке, от которой у меня в груди становится больно и щекотно одновременно. ты не раздумываешь долго, направляешься ко входу в дом, и через пару мгновений я уже могу разобрать тяжелые шаги позади себя, а затем - теплый плед на своих плечах. ты поправляешь его, останавливаясь позади, и я позволяю себе очередную - наверное, одну из последних слабостей - и отодвигаюсь чуть назад, чтобы прижаться спиной к широкой груди. ты молчишь, и я тоже, боясь нарушить воцарившуюся идиллию, только чувствую, как твоя гладковыбритая щека касается моего виска, поворачиваю голову и - не удержавшись (и никто не смеет меня винить) - целую в шею, под самой линией челюсти, прижимаясь губами. ты продолжаешь смотреть куда-то вниз, вперед себя, и я слежу за твоим взглядом, и сразу замечаю, на кого он обращен: на лужайке появляется артемида, и у меня дыхание перехватывает. она выглядит, как всегда, великолепно, с этими ухоженными рыжими волосами, скупой строгостью в величественной осанке, минимумом макияжа на бледном лице и ласковой улыбкой на пухлых, круто очерченных розовых губах. я облизываю пересохшие губы и говорю тихо, зная, что ты прекрасно услышишь и разберешь каждое слово: - она красивая, правда? - и я даже не нуждаюсь в твоем ответе сейчас, ведь это констатация факта. она идеальна в своей божественной привлекательности, и сейчас, когда я знаю правду - неприятную, но от того не менее настоящую, я нисколько не удивлена. и, возможно, практически не разочарована. наверное, окажись я на твоем месте, сама бы не устояла, потому что было всегда и есть что-то сейчас в артемиде такое, что приковывает взгляды. что-то, что заставляет мужчин слетаться к ней как мотыльков к свету, виться поблизости и рассчитывать на ее благосклонность; глупо было надеяться, что ты, например, можешь стать исключением. вот только правда в том, что даже тебе - при всей твоей объективной привлекательности - ничего не светит. - жаль, что ты ошибся, решив, что сможешь заставить ее ревновать, - я говорю спокойно, и голос не дрожит предательским. скорее всего, дело в выпитом шампанском, позволившем расслабиться ровно настолько, чтобы разум остался трезв, но не напряжен; - пока он рядом, - я отрываю одну руку от перил и вскидываю ее вперед, чтобы указать вниз, туда, где артемида приближается к аполлону, а он, завидев ее, убирает телефон в карман своих щегольских штанов и шагает навстречу, чтобы в следующую же секунду обхватить подхваченные здоровым румянцем щеки и затянуть в полный - я уверена - взаимной любви поцелуй, - она не посмотрит ни на кого другого. она слишком сильно любит моего брата, чтобы заинтересоваться кем-то другим, - я замечаю, как ты позади меня напрягаешься, каменеешь буквально за несколько секунд, и это почему-то веселит; я разворачиваюсь, прижимаюсь к ограде спиной и поправляю плед, сползающий плед, цепко удерживая его пальцами. что-то подсказывает мне, что ты ждешь хоть какой-то реакции: криков, слез, истерик, закатанного скандала, вопросов «почему» и «за что», таких уместных сейчас, но я только улыбаюсь, пытаясь расслабиться, и продолжаю разглядывать твое посеревшее вмиг лицо. догадывался ли ты, что я узнаю все гораздо раньше, чем правда сама собой всплывет наружу, ахиллес? мог ли предположить, что заговорю с тобой обо всем происходящем первая и даже не буду злиться? готов ли ты к тому, что нам придется поставить точку, ведь твой план - наверняка продуманный до мелочей, ты ведь прекрасный стратег - разрушился, невозможный воплотиться в реальность? мне не хотелось разочаровывать тебя и я даже ощущаю укол вины, отчасти - жалости к тебе за то, что ты поверил, будто имеешь все шансы понравится богине, отдавшей свое сердце на хранение другому задолго до твоего появления на этот свет. боги вечны, стары, как мир, и люди - такие, как мы с тобой, в прошлом - не способны перевернуть их миры и сознания. - расслабься, я в курсе, потому что артемида поделилась со мной. и я не собираюсь ругаться и выяснять отношения, просто хочу кое-что тебе рассказать, прежде чем... - я все еще пытаюсь сохранить улыбку на лице, но губы дрожат невольно, изламываются в болезненной усмешке, и я опускаю взгляд вниз, не выдерживаю повязнувшего в воздухе напряжения. делать вид, что все в порядке, чертовски сложно. для тебя, может быть, все это так легко, и потеряв эти едва зародившиеся отношения, ты не лишишься чего-то важного, например, части своего сердца, но со мной произойдет именно это, и как бы я ни храбрилась, как бы не пыталась подготовиться к этому, я понимаю, что гладко все не пройдет.
[indent] я ведь прожила не одну сотню лет в этом мире, и практически каждый год из каждой сотни - в отдалении от тебя. по воле судьбы и настойчивости аполлона, я следовала за ним по пятам, не имея свободы выбора в том, как проводить эту жизнь. мы покидали олимп в ссоре. я была готова возненавидеть его; никто и никогда не заставлял меня испытывать настолько яркие негативные эмоции, и я едва справлялась с ними; мне хотелось злорадствовать, хотелось издеваться над ним, хотелось из раза в раз давить на больные места, когда он оставил позади артемиду и сожалел об этой постоянно, ведь он лишил меня единственной оставшейся причины любить жизнь, а не коротать ее в бессмысленном существовании. знаешь, я никогда не забуду ту ночь: она продолжает сниться мне в кошмарах в особенно тяжелые, трудные времена, и от этого невозможно избавиться, это невозможно просто так выбросить из памяти, как ненужное воспоминание. я помню все в точности до самых малейших деталей: помню, как трою охватило пламя, помню, как было светло, так, словно солнце на небосводе сменило луну раньше времени; помню, как кричали женщины и дети, помню, как мужчины в суматохе пытались надеть доспехи и падали на землю, окропляя ее кровью, даже не успев взять в руки оружие, чтобы защититься. я помню едкий дым пепелища, помню перекошенное от злости лицо брата, помню лук в его руках с натянутой тетивой, помню прилипшие ко лбу русые волосы, подхваченные тонким обручем вместо лаврового венка, помню приама, оказавшегося не во дворце, где должно, а на городской площади, уже не великого царя, а немощного старика, потерявшего вмиг абсолютно все единым разом. я помню париса: то, как он, схватив за руку елену, бежал из города и уводил за собой тех немногих, кто сумел спрятаться и избежать тяжелой судьбы, и помню, как точно так же за руку держать меня ты. помню, какой сильной была цепкая хватка: я не ощущала собственную кисть, не могла даже пошевелить пальцами, но все это было таким неважным на фоне воцарившегося безумия: троя пала. мой дом был уничтожен, мои родители - точнее, люди, которых я таковыми считала, были зверски убиты точно так же, как те, кто был мне другом, кто обращался ко мне с просьбами и советами, те, кто навещали меня в храме, те, кто не смотря на юный возраст, уважали, а я ничего не могла сделать, я никому не могла помочь и испытывала страх - огромный страх, липкими щупальцами обхватывающий все тело, сковывающий горло и не позволяющий даже вдохнуть сквозь дым и пепел. я не хотела уходить. я надеялась остаться и найти кого-нибудь, кого судьба уберегла, но ты, со щитом наперевес, выкованным гефестом, непоколебимо вел нас в сторону гор, чтобы оттуда выйти за стены разрушенного города и добраться до не успевших отплыть далеко кораблей. и все бы сложилось. я уверенно, что все бы получилось: грехи обступали тебя стороной, не кидались с обнаженными клинками и не угрожали кривыми недобрыми ухмылками, они все еще видели в тебе героя и своего потенциального предводителя, а во мне - твою пленницу, достойный трофей и прекрасную награду: ну, еще бы - главная троянская жрица, послушница аполлона, не сумевшая уберечь дом от беды и не успевшая позвать богов на помощь. я была разменной монетой в их глазах, девчонкой, не стоящего ничего и никого, и я не осуждала их. не ненавидела. я их справедливо боялась. страшилась того, что они могли сделать со мной - что могут сделать, если вдруг я тебе надоем, если ты отрекнешься от меня когда-то. и все равно, не смотря на это, я следовала по пятам. путалась в складках длинной юбки, поддерживала запятнанный песком и грязью подол свободной рукой и спотыкалась едва ли не на каждом шагу, когда вдруг ты остановился. замер, пораженно оглядываясь, а потом уставился куда-то наверх, приготовился выставить перед собой щит, но не успел. не сумел - тонкая золотая стрела с черным оперением достигла первой цели, вгрызаясь острым наконечником в крепкое оголенное предплечье: твоя рука вздрогнула, и ты выпустил из пальцев щит, а потом - не обращая внимания на происходящий вокруг хаос, аполлон продолжил стрелять, выпуская одну стрелу за другой до тех пор, пока его колчан не опустел, а ты - слабея и бледнея на глазах, не опустился на землю. я не собиралась отходить. не собиралась бежать и до последнего верила в то, что ты сможешь подняться, что ты встанешь, и мы продолжим путь, но твое изможденное лицо, надлом густых бровей и поджатые губы говорили о другом. кровь стремительно отливала от лица, более того - она покидала твое тело, и ее было так много, ее было так много, что мои дрожащие руки буквально тонули в ней, пока я пыталась зажать ладонями хотя бы одну рану, но все было бесполезно. ты не отводил от меня взгляда, пытался сфокусироваться, с трудом медленно моргал, как будто опьяненный крепким терпким вином, и лучше бы так оно и было, лучше бы так все и было на самом деле, но ты - ты умирал. ты лежал на грязной горячей земле, а я, оставив попытки остановить кровь, касалась твоего лица, придерживала твою голову и вплетала во влажные растрепанные волосы свои пальцы, липкие от крови. я не плакала. не проронила ни одной слезинки и сдерживала себя, пыталась во всяком случае, не моргая, и шептала безостановочно слова утешения, обещания, что все будет хорошо, а ты молчал, молчал и угасал, понимая, что я - впервые в этой - и следующей - жизнях тебя обманываю. ты не пытался утешить меня, не пытался смягчить необратимое, и я была благодарна тебе даже за это, ахиллес; смотреть на тебя было невозможно. я не отводила взгляд. от запаха крови начинало тошнить и ком в горле не позволял спокойно дышать, я понимала - умом трезво оценивала ситуацию, но глупое раненное сердце не позволяло смириться, и я касалась тебя постоянно до тех пор, пока твоя грудь не перестала тяжело вздыматься под тонким слоем доспехов и пока ты не уставился стеклянным взглядом в затянутое свинцовыми тучами небо. и вот тогда - тогда меня прорвало. я прижималась лбом к твоему лбу, ладонями - к твоим щекам, и не переставала повторять все молитвы, одну за другой, в надежде, что хотя бы кто-то меня услышит, что хотя бы кто-то поможет мне, и тогда тяжелая рука аполлона опустилась на мое плечо. он был в крови, но меня это мало волновало. я не испытывала к нму ничего кроме холодной, жгучей, бессильной ярости, я не понимала, как он может так поступать, как он может быть таким жестоким, но я продолжала просить - хваталась за его руки, не позволяла ему оттащить меня от твоего тела, царапалась и захлебывалась в собственных словах, молитвах и угрозах, когда он влепил отрезвляющую пощечину и, раздраженно раздувая ноздри, точно породистый необъезженный жеребец, сжалился. он забрал нас обоих туда, куда дорога нам была закрыта. и собирался действительно пойти мне на уступки, на искупление своей главной ошибки - так, по крайней мере, думала я; но аполлон действительно был жесток и опасен в своей злости. условие, выдвинутое им, разбило мое сердце во второй раз, но я не смела отказываться, ведь только так могла вернуть тебя к жизни. брат позволил мне ухаживать за тобой до тех пор, пока ты не вернешься в сознание; позволял омывать твои раны, твое покрытое сажей, песком и пеплом телом, стирать следы крови, но не позволил обмолвиться с тобой хотя бы парой слов, пообещав: ты не вспомнишь ничего, что было связано со мной, и это никогда не изменится. я была согласна на это и даже не спорила; я обрела бессмертие, бессмертие обрел и ты, нареченный героем, достойным благ олимпа, и тогда я видела тебя в последний раз. однажды мне практически пришлось попрощаться с тобой навсегда. я думала, что во второй раз сделать это будет гораздо проще, но я никогда так не ошибалась.
[indent] мы путешествовали по всему миру, избегали общества богов и героев, и всех бывших жителей олимпа; аполлон таскал меня за собой всюду и не пытался заслужить прощение, уверенный в правильности своих поступков. я же знала, что не смогу злиться на него вечно. мой брат ненавидел тебя так же сильно, как любил и пытался защитить меня, и он - он буквальной единственный, кому я нужна в этом мире, кто заботится обо мне и оберегает. мне стоило научиться быть снисходительной к нему, и со временем я этому научилась. со временем и отпустила обиду на прошлое, решив для себя, что к нему не вернуться. ты действительно не помнил меня. в те редкие встречи, когда мы пересекались совершенно случайно в компании бессмертных, ты не задерживал на мне свой взгляд в узнавании ни разу, и я не могла тебе в этом винить, ведь знала причину подобного поведения. и я думала, точнее, надеялась, что редкость подобных встреч позволит и мне тебя забыть. отпустить чувства, отравляющие душу, и начать все с чистого листа, как советовал брат, но не получалось. каждую ночь я видела твою смерть во снах как наяву; каждую ночь я просыпалась в поту и слезах; каждую ночь я чувствовала на ладонях твою горячую кровь и ощущала запах гари, и никак не могла от этого избавиться. я не рассказывала о кошмарах никому, боясь, что тогда лишусь даже их, и без них определенно было бы легче. дышалось бы спокойнее, но будучи моих главным страхом, они так же были единственным напоминанием о том, что я ничего для себя не выдумала. о том, что когда-то я была по-настоящему счастлива. о том, что случилось в трое, мы с аполлоном ни разу не говорили. он старательно избегал этой темы, а я пыталась никак не напоминать о том, что минуло сотни лет назад. мы учились жить в перемирии с ним, перед тем, как углы окончательно сгладились, улыбки перестали быть натянутыми, а касания - вынужденными. я нуждалась в нем, нуждалась в его братской заботе и не находила себе места, если не получала ее. аполлон не лишал меня этого необходимого тепла и со временем я осознала, что мы стали еще ближе друг к другу, как будто сломали последний барьер на пути к семейному единению. и однажды - к моему огромному удивлению - он сам заговорил о тебе. и тогда все резко изменилось. вновь. мы перебрались в соединенные штаты. я не хотела этого, надеялась, что аполлон передумает, но он рвался в нью-йорк, но о причине такой спешки не рассказывал. мне не оставалось ничего, как делать то, чему я научилась лучше всего: следовать за ним по пятам. спустя тысячи лет он вновь обрел счастье - в лице, разумеется, покинутой им же артемиды, а я почувствовала себя лишней в этом маленьком раю на двоих. я даже хотела уехать обратно: европа нравилась мне куда больше америки, там у меня были друзья и там были люди, которые во мне нуждались, в хосписах, которые пришлось оставить точно так же внезапно и срочно, как и уютный небольшой домик на берегу атлантического океана в англии. я знала, что ничего не потеряю, если уеду: мы с артемидой не были близки никогда раньше, и отношения между нами складывались относительно положительно, просто потому что нас обеих связывал бог, которого мы любили, но которого, к счастью, не пытались поделить между собой. я старалась не травить ей душу своим кислым лицом каждый раз, когда мы пересекались, а происходить это стало гораздо чаще, потому что аполлон возвращался в общество, и считал своим долгом втянуть меня в эту бессмертную компанию. и я, по правде говоря, не знаю, благодарить его за это или ненавидеть, потому что там - на одной из таких встреч, я даже не помню по какому поводу и где именно, я вновь увидела тебя. совершенно изменившегося с чередой минувших лет, но все такого же идеального в моем восприятии. твое лицо, что не удивительно, осталось все тем же: огромные глаза, крупноватый очаровательный нос, россыпь родинок: на кончике этого самого носа, под пухлой нижней губой, над бровью и около ушей с тяжелыми серебряными серьгами-кольцами в них. ты выглядел настолько гармонично в этом новом мире, будто всегда был его частью, и разительно отличался от тех, кто нас окружал: своим внешним видом, своим образом - когда я впервые увидела обнаженную руку, усеянную татуировками, практически разучилась дышать - и своей простотой. ты словно был простым парнем, вновь - человеком, а не бессмертным героем мифом и легенд, переиначенного людьми. ты был живым, самым живым из нас всех, и это заставляет мое сердце биться чаще по сей день. я боялась говорить с тобой, надеялась, что ты обойдешь меня стороной, не будешь замечать, и тогда моя попытка жить без тебя обвенчается жалким подобием успеха, но когда в этом мире хоть что-то происходило так, как я того хотела? ни - ког - да, потому что ты увидел меня. обратил свое внимание. внезапно как-то оказался рядом, протянул свободную руку для рукопожатия - во второй у тебя был стакан с каким-то напитком - и улыбнулся приветливо, не представляясь: мы ведь имели представление друг о друге: ахиллес, герой троянской войны, обретший бессмертие за свои подвиги. брисеида, сестра аполлона - и на этом, в принципе, все. я думала, что то наше пересечение - просто случайность. твоя попытка быть дружелюбным или что-то вроде этого, но вечер подходил к концу, а ты не лишал меня своей компании; и когда я засобиралась уходить, чтобы не заставлять аполлона волноваться - в такие моменты он был жутко невыносимым - ты попросил мой номер и обещал написать. и сдержал свое обещание. а я как будто умерла и вновь ожила. воскресла с первым входящим сообщением и предложением встретиться, провести время вместе - на этот раз, наедине. и кто я такая, чтобы устоять? я знала, ты не помнишь. знала, ты не узнаешь меня во мне же самой, но ты смотрел на меня практически так же, как раньше: прямо, пристально, смущающе. не отводил взгляд в сторону, когда я о чем-то рассказывала, слушал внимательно и постоянно, постоянно касался: брал за руку, приобнимал за плечи, задевал коленом, прижимался плечом. я позволяла. я надеялась, что чувства, забытые тобою, возродятся, ведь любовь - она не умирает, верно? она не забывается и не исчезает, от нее нельзя избавиться, только если она ненастоящая. тогда все гораздо проще. и с каждым днем, с каждым разговором, перепиской или встречей, я все глубже и глубже тонула в чувствах к тебе, боясь поверить в свое счастье. ты был удивительно обходительным. решительным в намерениях: не спрашивал разрешения, если хотел поцеловать; не робел и не смущался; не стеснялся проявления эмоций и очаровывал этим все сильнее, хотя казалось бы, куда? складывалось четкое впечатление, что ты нуждаешься во мне точно так же, как я - в тебе, и я не могла перестать радоваться этой мысли. я не замечала, что твои взгляды порой, адресованные на меня, на самом деле уходили в сторону. не замечала, что ты позволял себе вольности - целовать и обнимать, только не тогда, когда мы оставались наедине, а тогда, когда с нами были аполлон и артемида; все это казалось незначительным, я действительно игнорировала тревожные звоночки, довольствуясь тем, что имела, и наверное, именно поэтому разговор с артемидой вышел настолько тяжелым. она теребила в руках тканевую салфетку, сидя напротив в закрытой комнатке небольшого ресторана на пятнадцатом этаже бизнес-центра. я не имела ни малейшего представления о том, что нам есть, что обсуждать: мы так и не стали подругами, и я, если быть честной, все еще к этому не стремилась. меня не привлекала перспектива проводить с олимпийцами еще больше времени, мне хотелось простоты и человечности, а они, к сожалению, практически не обладали ни первым, ни вторым, и продолжали кичиться своими никому не нужным статусами. они превратились в миф и никак не могли смириться с этим, не жили, а играли в жизнь, в этот фарс, уже давно переставший быть смешным, и я старалась держаться от этого подальше, но проигнорировать просьбу девушки не могла. я не привыкла отказывать кому бы то ни стало, и только поэтому оказалась тогда за небольшим круглым столиком, и пока она собиралась с мыслями, отписывала тебе очередной сообщение с предложением встретиться после. и я даже не представляла, что именно ты и станешь предметом нашего разговора. артемида, определенно, смущалась. ей было неловко, но потом она как-то резко собралась и оживилась вся, взяла эмоции под контроль, даже выпрямилась и уселась прямо, хоть кресло и позволяло максимально расслабиться. она не ходила вокруг да около и, разливая по чашкам зеленый чай с мятой, не сводила с меня пристального взгляда, отслеживая реакцию. аполлон, как оказалось, не был в курсе этой встречи и этой беседы, и оно, если честно, к лучшему: порой он бывает слишком непредсказуемым. я позволила себе молчать весь тот час, что длилась наша встреча. богиня говорила не спеша, не юлила и старалась преподнести все максимально просто и ясно, будто мне не хватило бы ума понять, что к чему, и сложить дважды два. тебе не сдались эти отношения. ты продолжал иметь виды на нее, продолжал пытаться заслужить ее внимание, продолжал отвешивать комплименты, продолжал добиваться, без рассудочно влюбленный, и все это продолжалось даже тогда, когда мы с тобой, вроде как, начали играть в любовь. правда вот, я совсем не играла, в отличие от тебя. ты, буквально, использовал меня. не подозревал, вероятно, о серьезности моих чувств, а может быть тебя они даже и не волновали, и пытался вызвать ревность у настоящего объекта своей симпатии. именно поэтому любая демонстрации твоей любви обязательно включала свидетеля в ее лице. все стало таким очевидным, что мне практически стало стыдно за собственную глупость и наивность. артемида, замечая перемены в моем лице, пыталась утешить. потянулась через стол к моей напряженной ладони, но она была последней, в чьих утешениях я нуждалась и чью поддержку хотела бы получить. мой брат был прав. твои чувства не стоили ничего. ты не любил, не был способен полюбить меня так же сильно, как я тебя, иначе ты бы пронес все то, что несла в себе я, через мучительно долгие годы вечности. но этого не произошло. ты не помнил меня - и я смирилась с этим. ты не помнил любви ко мне - и с этим я тоже смирилась. но ты использовал мою влюбленность, и даже на это я не могла злиться, потому что, обманывая, ты все равно делал меня счастливой, и это неправильно, это наверняка ненормально, но сейчас я просто ничего не могу с собой поделать. - прежде чем мы поставим точку на этом. мне нужно было, на самом деле, заговорить об этом гораздо раньше. например, в тот же день, после встречи с артемидой, но я не хотела вываливать на тебя все то, что узнала от нее; не хотела топить в собственной обиде и сыпать упреками. это не привело бы ни к чему хорошему. мне нужно было, на самом деле, заговорить об этом гораздо раньше. например, в нашу следующую встречу через пару дней, но дороти в хосписе, в котором я едва не прописалась, была совсем плоха, и все, о чем я могла думать - о бедняжке, сумевшей уснуть только благодаря мощному снотворному, буквально выбившему ее из бодрствования. ей осталось совсем немного, ее опухоль была неоперабельной, и мы все - врачи, медсестры, компаньоны и сиделки - осознавали, что в последний раз закрыть глаза она может в любую минуту, и мы ничего не сможем с этим поделать. мне нужно было, на самом деле, заговорить об этом гораздо раньше. например, пару недель назад, когда мы, устроившись в разобранном кузове огромного черного пикапа на тонком пледе, запивали картошку молочными коктейлями и пачкали руки разваливающимися ароматными бургерами, сидя плечом к плечу и разглядывая темное звездное небо за городом, которое в самом нью-йорке скрывалось за вечными тучами, туманами и небоскребами, пронизывающими облака насквозь. но ни в один из тех дней мне не хватило ни мужества, ни стойкости, и я продолжала наслаждаться твоей компанией, оттягивая неизбежное и надеясь, что оно само пройдет. не прошло: мыслей в моей голове было все еще слишком много, избавиться от них не получалось, особенно, когда я смотрела на тебя украдкой и тебя в тебе не узнавала: ты был совершенно другим, равнодушный ко мне, но отчаянно продолжающий играть свою роль. видимо, я и вправду настолько жалка, потому что мне хватало даже этого. даже мнимой видимости того, что между нами по-прежнему (как, на самом деле, никогда) все хорошо.
ancient greece
[indent] неторопливо сортирую высушенные травы и свежие, сметенные и перепутанные между собой после того, как греки, не боясь разгневать богов, ворвались в храм, чтобы уничтожить даже его. работы предстоит много: перетянутые тонкой веревкой связки валяются на полу, некоторые спасти уже нельзя, потому что стебли и листья нагло, по-варварски истоптаны, раскрошены в песок и щепоть; по всей видимости, в горы отправиться придется гораздо раньше, чем я планировала. больше всего пострадал тимьян, и с ним придется сложнее всего: иго запасы истощены, а никакое другое средство не справляется с инфекциями так, как он; раскладываю уцелевшие побеги вдоль каменной стены, прямо на полу, очищенном от песка, местами влажного - пропитанного человеческой кровью; заворачиваю в разорванные предварительно кусочки мягкой темной ткани, чтобы спрятать и часть забрать в город, на случай, если он понадобится раненным и там. розмарин и вербена, анис и лавр, кориандр, шалфей и портулак только ожидают своей очереди. от смешавшихся резких запахов голова кружится, в ушах гудит, но я не останавливаюсь на отдых: хочу закончить до полудня и вернуться туда, где меня ждут, пока скрывшиеся вдоль линии горизонта корабли не вернулись к берегам. там - греки, подобно падальщикам, выжидают удобного момента для очередного нападения, держат в осаде водные глади и чего-то выжидают; их палатки стоят неподалеку, вдоль редких раскидистых кипарисов; тонкие столбы дыма поднимаются от земли в небо то тут, то там, и гадать, от чего они, только приходится: то ли разводили поминальные костры, то ли грелись около огня холодными ночами. я знаю, что как только солнце окажется в зените, алкида встретит меня у входа в храм, чтобы забрать все нужное, а потом вернуться домой, в безопасность и убежище, старательно отводя взгляд в сторону. я не знаю, что за этим кроется, но предположение, вьющееся в голове крохотной колибри, бьющееся острым клювиком о темечко, не доставляет никакого удовольствия, потому что там - разочарование. осуждение. непонимание. алкида всегда скупо поджимает губы и не задерживается, она не позволяет коснуться себя, будто я - прокаженная, не реагирует на просьбы поговорить и не отвечает на вопросы о том, как там отец и братья, а ведь раньше мы были подругами. она бегала в храм после заката, чтобы там, сидя на ступенях и разглядывая опускающееся за горизонт солнце, рассказать последние новости и все сплетни, которые она успела собрать на рынке и около дворца. мы росли вместе, не смотря на разницу в статусах наших семей: ее отец торговал драгоценностями, имел свою лавку и выковывал из драгоценных металлов украшения, достойные царей, а мой - правил городом, в котором мы обе жили. алкида завидовала мне и не скрывала ни этого, ни своей дурашливой улыбки, а я завидовала ей, ведь моя судьба была давно определена и расписана на тонком пергаменте с момента моего рождения. я не имела никогда больших мечтаний, не грезила о власти, о богатствах, о славе, которые мне принадлежали по праву, но не приносили ни удовольствия, ни умиротворения; я была бы счастлива, имей гораздо меньше: обычную семью и возможность жить по велению сердца, а не холодного разума; возможность любить не метафорично всех людей, меня окружающих, а кого-то одного, определенного. я бы хотела влюбиться однажды, завести семью и детей, и в большем не нуждалась, но это не случится никогда, потому что моя душа и тело не принадлежат мне; потому что я сама себе не принадлежу, посвящая все свое существо своему брату. о том, что аполлон - не просто бог, мной почитаемый, а старший брат, я знала с самого детства. он навещал меня, когда я была несмышленым ребенком; баловал вниманием и одаривал подарками, катал на - обязательно - рыжих скакунах, светил улыбкой и смеялся над моей непосредственностью так громко и так ярко; приходил, когда я прошла посвящение и стала жрицей, внимал молитвам и зовам, помогал, успокаивал, тешил и оберегал. с самого начала, он занял место главного мужчины в моей жизни, обзавелся моей любовью и дарил свою, братскую, в ответ; я не представляла своей жизни без него и верила каждому его слову, я думала, что он всегда меня поддержит, абсолютно во всем, потому что по-другому просто не должно было происходить, но аполлон - все еще бог. высшее существо, не лишенное эмоций и чувств, но лишенное человечности. он идеален, наверное, как и все другие олимпийцы, совершенен в своем естестве, и это очаровывает, но и отталкивает тоже. его волосы, его лицо, его кожа, даже его голос - неземные, лишенные недостатков и дефектов. ни шрамов, ни царапин, ни мозолей. они не знают тяжкого труда, не знают разочарований, не знают мирских тягот, но боги и не обязаны, и он - тоже не обязан, но мне казалось, причем, всегда, что аполлон сможет стать исключением из правил хотя бы для меня. но этого не произошло.
[indent] он появляется внезапно. старательно привлекает к себе и к своему визиту внимание, шлепая ногами в кожаных сандалиях по каменному полу. мне не нужно оборачиваться, чтобы понять, кто это, но в ключе последних событий предосторожность не помешает никогда, и я все же поднимаюсь на ноги, расправляю смявшиеся складки тонкой ткани и протягиваю ладони вперед в качестве приветствия. аполлон игнорирует это, не притягивает, как обычно, в крепкие объятия, и на его смуглом лице не играет задорная, несколько легкомысленная улыбка. губы плотно сжаты, густые брови сведены у переносицы, а взгляд готов метать молнии не хлеще зевса-громовержца в особенно тяжелые времена. откуда-то с улицы слышно тягучее лошадиное ржание, короткое всхрапывание; брат редко приезжал верхом, чаще он предпочитает скрытность и незаметность, избегает людских глаз, пусть распознать в нем бога не так уж и просто. я опускаю руки и невольно начинаю нервничать; не приближаюсь ни на шаг и, чтобы хоть как-то отвлечься, цепляю пальцами свертки с лавандой, расправляю свежие фиолетовые лепестки, когда резкий и грубый голос разрезает звенящую тишину, перебиваемую только шуршанием тканей и листьев: тебе следует вернуться в город, брисеида, - начинает он, и как только я открываю рот, чтобы воспротивиться этому указанию, не стоящему никакого внимания, взмахивает рукой, призывая к молчанию, и продолжает: больше не приближайся к нему, даже не думай о нем, и я, быть может, прощу тебя. твое место здесь, твой долг - оберегать трою и ее людей, а не отдавать тому, кто готов уничтожить все, свое сердце и, - он брезгливо морщится, кривит рот, и это хуже, хлестче пощечины, потому что он разочарован. и ни его злость, ни эта приглушенная ярость не ранят так, как его нежелание тут находиться и разъяснять самое элементарное. - тело. ну, разумеется, он знает. боги вездесущи, им не стоит никакого труда узнать то, что потребуется, и они наблюдают за людьми с олимпа как зрители в амфитеатре; я знала, что это произойдет, не сомневалась ни на одну секунду, но не смогла устоять и готова была пожертвовать всем, лишь бы только не останавливаться. и, думаю, ты прекрасно знаешь, почему. я, определенно, совершила ошибку, оставшись в храме. никому не дозволено было врываться в его крепкие стены, никто не имел никакого права хозяйничать в нем, как дома, и уж точное никто не должен был угрожать жрицам, но между «не должен» и «обязан не» нет связующего мостика, и отсутствие каких-либо гарантий всегда висит грузом только на жертве. я считала, что они, греки, побоятся навлечь на себя гнев богов, но их не волновало ничего, когда они - мерзко пахнущие, наверняка нетрезвые и лишенные ума, тащили меня прочь, гогоча, веселясь и поясничая. ну, еще бы: царская дочь, практически принцесса, разве что лишившаяся возможности править, без охраны и защиты - где такое видано? кто-то цеплялся сальными пальцами за волосы, кто-то не щадил нежной кожи жесткими касаниями, оставляющими желтеющие и синеющие следы, кто-то, откровенно раззадоренный сопротивлением, уже пытался разорвать диплойдий и хитон, не сковывающие движения, и это пугало. наверное, именно так чувствуют себя животные, загнанные в силки охотниками или их собаками: нет пути назад, нет возможности сбежать и спастись, и никто не сжалится, не протянет руку помощи, не спасет. я смотрела неотрывно на стены города, на стрельницы и бойницы, пустующие, лишенные охраны; я хотела закричать - взмолиться о помощи, но горло сковало жутким страхом, сердце готово было вырваться из груди, разгоряченное и стучащее где-то в висках; руки и ноги не слушались, и все попытки освободиться были детской возней. чем больше я дергалась, тем больнее делали, не разжимая хваток. я водила потерянным взглядом по мужским лицам, заросшим щетиной, загорелым под горячим солнцем, искаженным ухмылками и усмешками, не предвещающими ничего хорошего, и пребывая на грани сознания, чувствуя, как силы покидают тело, а разум отключается, я услышала голос, недовольный низкий голос, а потом провалилась в темноту.
[indent] чтобы очнуться, потеряв счет времени, в каком-то небольшом шатре, на разбросанном на полу волчьем мехе, заменяющем мягкую удобную постель, в компании мужчины, сидящего спиной и полирующего свои доспехи. он сидел, полуобнаженный, не скованный собственной наготой, смывал кровь мокрой тряпкой в тишине, и обернулся только тогда, когда я предприняла попытку подняться со звериной шкуры. я замерла перед его взглядом невольно, прижала подтянула ноги к груди и обхватила их руками, не дышала практически и смотрела во все глаза, боясь неизвестности. он смотрел равнодушно, практически холодно, и его темные, практически черные глаза влажно блестели, пугая пустотой, которая в них поселилась. я думала, что он имеет лицо моей смерти, и я, к сожалению, не ошиблась, ведь этим мужчиной оказался ты. я пыталась бежать. и не единожды, но каждый раз возвращалась обратно, удерживаемая тобой за руку; я хотела вернуться домой, но ты не позволял, но отчего-то не злился. не бесился, не угрожал расправой в случае очередной попытки исчезнуть. ты молча возвращал, не говоря ни слова, и оставался рядом, игнорируя своих друзей, приятелей и подчиненных. я не знала точно, сколько времени мы провели вместе вот так, в молчании, но навсегда запомнила, когда все изменилось. твой друг, я, к сожалению, не запомнила его имени, был убит только потому, что его приняли за тебя. ты не говорил об этом, не рассказывал, но я слышала чужие пересуды тем холодным вечером. ты не вернулся в палатку практически ночью, разбитый и подавленный, и не находил себя места ни в одном из углов. пытался отвлечься, перебирая оружие, разглядывая круглый щит, ковыряясь в жареном мясе подбитой кем-то перепелки. ты не смотрел на меня и делал вид, вероятно, что меня не существует, и это был великолепный шанс уйти. я понимала, тебе будет не до этого, ты даже не заметишь, а когда поймешь, что к чему, будет слишком поздно, ведь я успею добрать до города. но тогда, ведомая сердцем, а не разумом, я поступила совершенно иначе. переборов удушающий страх, не покидающий ни на минуту, я вышла следом за тобой из палатки, к самому берегу черного моря, уселась рядом на успевший остыть под луной песок и коснулась ненавязчиво лежащей рядом ладони. взяла ее в руки, холодную, чтобы согреть, и не говорила ни слова, продолжая оглаживать грубую смуглую кожу под твоим внимательным, впервые, пожалуй, заинтересованным взглядом. я позволила себе подняться следом, когда ветер начал трепать волосы и пробираться под одежду ледяными касаниями; позволила себе последовать за тобой обратно, в шатер; а потом позволила себе лечь рядом. ты смотрел на меня, не отрываясь, а я смотрела в ответ, пока ты, лишенный стеснения, раздевался, красуясь крепким поджарым телом; ты смотрел на меня, не видя больше ничего вокруг, а я краснела невольно, сжимала складки своего одеяния и жалась к плотной стенке нашего убежища, когда ты приблизился, чтобы опустить рядом на шкуру, в непозволительной близости укладываясь рядом. ты не позволял себе лишнего, и выжидал, а я набиралась смелости постепенно: начиная пальцами, исследующими голую грудь, мерно вздымающуюся от тяжелого дыхания, и заканчивая неумелым поцелуем. у меня ведь не было никакого опыта в делах любовных: я не бегала на свидания под луной, не купалась в мужском внимании, не флиртовала и не заигрывала ни с кем и никогда; я сохраняла целомудрие и девственную чистоту, и знала, что так будет всегда, знала, что никто даже не станет смотреть на меня, как на девушку или женщину, как на человека, нуждающегося в ласке и любви, но ты так просто стал исключением. ты не торопил, не давил, не склонял ни к чему и только подхватывал, поощряя каждый мой шаг короткой улыбкой. ты забрал мой первый поцелуй, но это не было бы так страшно, если бы ты действительно забрал только его, но вместе с ним тебе досталось и сердце, и душа, и нетронутое никем ранее тело. ты был нежен тогда, предельно чуток и заботлив; ты не говорил практически ничего, позволял утыкаться лбом в твое плечо, и целовал, куда придется, а потом, в ночи, согревал своим теплом до самого рассвета. я чувствовала, что что-то изменилось с приходом утра, и не прогадала, ведь тогда ты позволил мне уйти. предложил свободу и возвращение домой, и в тот момент я должна была обрадоваться, верно? но это не произошло. я не хотела уходить, не теперь; уж точно не в тот момент, пока ты перебирал мои распущенные волосы и не торопился подниматься, продолжая игнорировать возню и шум за пределами шатра. я осталась. уходила в храм только за самым нужным, потому что не могла оставить все так, как есть, и продолжала помогать троянцам по мере возможности, а потом возвращалась к тебе. сегодняшний день не должен был стать исключением, на самом деле, но аполлон, он - он внес свои коррективы. продолжая мерить недовольным взглядом, в какой-то момент он опустил голову, позволяя тугим золотистым кудрям закрыть высокий лоб, расслабил напряженные плечи и проговорил тихое, но между тем очень разборчивое: это не любовь, брисеида. все, что угодно, но только не она, - прежде чем уйти, так и не позволив ответить. его слова надолго засели в голове, и даже когда ты встретил у крутого спуска, рассевшись в тени оливы, я не могла от них избавиться. что, если он прав? что, если любовь зарождается постепенно, а не вспыхивает искрой в один только вечер? что, если ее и правда легко можно перепутать с чем угодно? возможно, мне стоило поговорить с тобой об этом, чтобы ты развеял все сомнения или только подкрепил их, но это больше не имело никакого значения, потому что аполлон приходил не ради братского совета. он пришел, чтобы поставить условие, чтобы поиграть в бога и навязать свои правила, а мне не останется, в конечном итоге, ничего, кроме как принять их. ты поднимаешься с раскаленной земли и подхватываешь за руку, тянешь в сторону спуска - туда, где все еще разбит лагерь греков, держащих город в осаде, а я не поддаюсь. не иду следом, как обычно, но и руки не вырываю. я стою на перепутье прямо сейчас и я должна сделать выбор, который изменит мою жизнь, а еще, совершенно точно разобьет мое сердце. я не готова ставить на чашу весов тебя и дом, не готова жертвовать чем-то одним, но я должна это сделать, ведь правда такова, ахиллес: война закончится, и победитель в ней будет только один. ты, если выживешь, благословленный богами, уплывешь прочь, на свою родину, а я не смогу последовать за тобой. я не оставлю отца, не оставлю братьев, не смогу лишиться всех этих людей, даже если они готовы отпустить меня; у меня все еще есть долг, и я не уверена, что ты поймешь, не уверена, что ты захочешь остаться, поскольку тут ты - завоеватель. варвар и дикарь, способный лишь на убийства, и даже моя благосклонность, моя привязанность к тебе не сделает твою жизнь слаще. может, именно поэтому у нашей любви (если она все-таки есть) совсем нет шансов? я не могу уйти с тобой, прости меня, - отвечаю торопливо и практически неразборчиво, избегая твоего пристального, как обычно - напряженного взгляда, и кусаю от волнения сухие губы, я должна остаться, это мой дом, и - и эти оправдания звучат так жалко, верно? я готова была уже променять свой дом на тебя, и я делала это, поэтому удивляться сомнению, проскользнувшему по твоему лицу, не приходится. аполлон навещал меня, - выдаю, наконец, настоящую причину своего решения остаться в трое, он знает о нас, ахиллес, и он не одобряет то, что происходит между нами, - а я не могу пойти против его воли. и дело даже не в том, что он бог. дело в том, что он мой брат, что он - все еще самый важный мужчина моей жизни, все еще образец, пример и эталон, и я не готова терять его. я не смогу заполучить его одобрение, не смогу убедить в своем возможном счастье только рядом с тобой, и пусть я не пыталась, я знаю, что это так; ты в праве злиться сейчас, но я рассчитываю на понимание. я совершила самый страшный грех, я потеряла честь, не оправдала ожидания, возложенные на меня; я променяла свою веру, свою принадлежность богам на чувства к человеку, и за это понесу наказание. утешает меня лишь то, что тебе удастся этого избежать, только - только не сделай ошибок. это все, о чем я тебя прошу.
Поделиться32021-10-06 14:02:50
- Администратор
- Сообщений: 1
- Уважение: +1
Oh, my love
i t h o u g h t t h a t y o u s h o u l d k n o w
t h a t i g o t y o u o n m y m i n d a n d i w a n t y o u a l l t h e t i m e , e v e r y n i g h t
a n c i e n t g r e e c e
[indent] война пахнет сырой землей, пропитанной насквозь вязкой кровью и соленными слезами, которые, как и любая морская вода, не смогут утолить жажду власти, величия и победы - чем больше пьешь, тем сильнее хочешь еще; мечтаешь о большем и уничтожаешь самого себя в этой прижигающей алчности и ненасытности. война на вкус - терпкий метал, втертый в десна вечно испытуемом голодом; топкое железо, вперемешку с осевшими на кончике языка, пыльными крупицами обломков величественных пантеонов, которые заполонили собой весь воздух: война терновым венцом окольцовывает шею и с каждым вздохом, сжимается вокруг все сильнее, лишая воздуха и оседая прахом в легких, заставляя напрочь забыть о былой свободе. песком, грязью и трухой, война впивается в кожу; клубы поднимаются из протоптанных побоищ и заполняют собой поры; лезут под ногти и путаются в сухих волосах и эту грязцу не вымыть даже бесконечными, черными водами эгейского моря; не выцарапать и не вытравить из себя, потому что она останется настоящим напоминанием о том, чем является война на самом деле. разруха; свинцовая боль, пронизывающая своими криками и плачем, который можно услышать даже посреди ночи; мор и слом, от которых несет смертью: если прислушаться и попытаться проломиться сквозь бесконечный вой утраты, можно услышать как без устали воды плещутся о края лодки, что рассекает острым носом реку стикс, ведь у харона за пазухой так много не упокоенных душ. фрегаты грузно идут ко дну у входа в дарданеллы; паруса рвутся, натыкаясь на каменистые выступы скал, вокруг которых пенятся волны, а суша больше не является спасением; земля плодовита лишь погибелью, и даже отчаянные молитвы, что бьются о затворки каменных колон в храмах, на самых вершинах, лишь бы поближе к богам, для которых мир сейчас обустроен по принципу амфитеатра, не спасут. судьба не вершится - судьба простилается; судьба явью воротит давным-давно намеченное, ведь каждый вдох предрешен заранее. перед нами лишь иллюзия выбора; игра в жизнь, но на олимпе за нас уже все решили мойры, сплетая нити и, явно, развлекаясь сейчас, перерезая одну лигатуру за другой, пока бездыханные тела грузом падают на землю: этого хотели боги, или это одна из многочисленных жертв, во имя человеческой корысти? ведь фетида так боялась увидеть меня вознесенным на этом алтаре; мать, своей растерзанной и зашитой мечтой уберечь меня, была помешана на беспокойном страхе что я паду во время этой битвы; что руки охладеют, а глаза навсегда будут всматриваться в дальнюю пустоту. сколько я себя помню, ее сухие, тонкие губы шептали молитвы всем богам и ресницы трепетно подрагивали, в тени алого пламени, охрипшим голосом повторяя раз за разом мое имя, словно вбивая его в божественную подкорку; ее покатые плечи, спрятанные за плотными тканями, едва заметно дергались, когда она возвращалась из дельфий, куда срывалась с места для того, чтобы вырвать очередное пророчество от пифии или от псевдо-оракулов, которые, по их словам, были благословлены даром аполлона. и она зацепилась за размытую картинку моей смерти у стен трои; за то, что было предрешено пустой, человеческой болтовней: фетида пыталась уберечь; хотела спасти, отчего-то уверенная в том, что бессмертие - мое единственное спасение. только вот вечная жизнь не дается искуплением; ею не нарекают тех, кто того не достоин и плата за это благословение с выше, зачастую, бывает слишком высока. с годами, я перестал слепо заглядывать в рот к своей матери, увлеченно выслушивая рассказы и жития о богах; великих греках; героях и существах, которые переполняли собой землю в древние времена; чем сильнее я взрослел, тем четче понимал, что боги любят лишь играть в великих, никогда, на самом деле, не вмешиваясь в дела смертных; боги - такие же трусливые как и люди, скрывая собственные страхи за маской из нечеловеческого могущества и величия, которыми дозированно предпочитают пичкать, называя этой верой. я не ставил под сомнение их силу, но и в собственной, я никогда не сомневался. крепкое здоровье и сильное тело с ранних лет предрекли мне путь и я ему не противился; не пытался искать обходные пути и самозабвенно посвящал все свое время тренировкам; учился правильно держать щит в руках и наносить смертельные удары мечом. войны не прекращались; одна сменялась другой, с разницей лишь в том, где находилась линия фронта и какая из греческих границ попадала под удар; они чередовались, шли одна за другой, сметая в охапку жизни, но в отместку защищая самое ценное, что только было у нас. поэтому сейчас, мне не страшно; сейчас, я знаю что нахожусь в правильном месте: под моим началом огромные войска, которые держат трою в осаде не первую неделю; под моим командованием лучшие войны греции, готовые преданно выполнить любой мой приказ и довести дело до конца. наши лагеря устроены по периметру извилистой территории; выжидают удобный момент для финального нападения, когда в трое не останется ни припасов; ни запасов; ни сил сопротивляться тому, что для них - неизбежно. война стала моим преданным союзником, но от нее, я не получаю никакого удовольствия; я в ней не вижу ничего прекрасного и действую расчетливо, лишь по зову собственного долга; во имя ценностей и идеалов своего народа, которые готов оберегать ценой собственной жизни. я не знаю что такое спокойный сон: я просыпаюсь от любого шороха и лишнего треска, готовый сразу же схватиться за рукоять собственного оружия и ринуться в бой, даже под покровом ночи; я не знаю что такое жалость, пока холодное лезвие расскеает еще теплую плоть, а стеклянные глаза, молниеносно, теряют последние осколки жизни; я не знаю как ощущается сострадание и холодом, я слишком давно, научился отстраняться от всего этого внешнего мира. люди равнодушны не только богам; люди, как иронично, равнодушны даже людям, которые не считаются чужими жизнями и затаптывают в ногах чужие судьбы. я долгое время верил, что война - самый действенный способ достижения тех идеалов и стремлений, до которых невозможно дотянуться переговорами и пустой болтовней; я искренне верил, что каждый бой; каждая жертва - все, во имя одной большой и благой цели. оказавшись на передней линии фронта; замарав руки кровью и захлебываясь ею же; став причиной погибели не одной только сотни троянцев, я четко осознал, что война никогда не дает в обмен, ничего равноценного. игра в кости с самой смертью, не сулит ничего хорошего: она всегда мухлюет; всегда выдерживает козырь в рукаве, не позволяя никому, кроме самой себя, выйти победителем. тогда скажи, брисеида, как так вышло, что в обмен за тысячу своих грехов - я получил тебя? как так вышло, что мое сердце вдруг перестало быть только войной: я и не заметил, как в нем, с твоим появлением; с твоим, совсем недолгим присутствием в моей жизни, оно распустилось самыми пышными бутонами цветов? в этом аду из загнивающих тел; мешанины из криков и бойцовских возгласов; в этой кромешной тишине, с переливами из вспышек на двух столкнувшихся клинках; в этой черноте, которая, кажется, бездонной: ты стала моим спасением; ты стала самым ценным; самым важным. у нас было так мало времени; в запасе - совсем ничего; щепотка из той бескрайней радости, которая могла, когда-либо, быть. у нас с тобой могло быть все, но боги так неблагосклонны к людям и мы с тобой - прямое тому доказательство.
[indent] очередная маленькая победа; очередной оккупированный периметр и самые малые из возможных потерь вселили надежду; заставили поверить в то, что у нас есть все шансы на удачное достижение цели; вынудили расслабиться и на один только вечер забыть о том, что мы в самом эпицентре кровавой баталии; что земля под нашими ногами впитала уже литры крови и что нашими руками, безжалостно, убито слишком много людей. в небольшом лагере, разбитым у подножья скалистого подъема, впервые за долгое время раздавался смех; поминальные огни сменились кострами, на которых жарилось мясо; воду сменило вино, которое заливали в глотку и которым поливали ранения, пытаясь дезинфицировать порезы. всеобщей радости я не разделял, но понимал, что это необходимо для поднятия духа: любой последующий день, может стать последним для каждого из нас и эти мысли, периодически, стоит выбивать из головы - насильно, будь то алкоголем или мнимым счастьем. патрокл был другого мнения; без заминок говорил о дисциплине, шагая рядом поодаль от нашего лагеря, при этом не отказываясь от выпивки, присвоив себе целую бутылку разбавленной рецины и чем больше он в себя вливал, тем сильнее он отстранялся от темы, чтобы в конечном итоге, вызывая ответную улыбку на моем лице, сказать насколько гречанки красивее девушек из трои. мы вернулись в лагерь, когда закатное солнце осветило горизонт алыми лучами; пошли прямиком на шум громкого смеха и такой же громкой болтовни чуть ли не в самом центре, куда привели тебя. о том, что ты - брисеида, царская дочь, знали все вокруг и это не удивительно. ты отличалась от простолюдин и дорогим кроем одежды; и украшениями, которыми были увешаны и уши, и запястья, и пальцы и тонкая шея; и шелковистыми волосами, что стекали ручьем по спине, только вот от всеобщего удовольствия меня тошнило; я скупо поджал губы и приказал увести тебя в мою палатку, преследуемый разочарованными вздохами и перешептываниями между теми, кто был уверен в том, что сделал я это, лишь из животного желания провести с тобой последующие ночи. я запретил кому-либо заходить ко мне той ночью, но не для того, чтобы осквернить твое тело; не для того, чтобы потребительски воспользоваться: я хотел позволить тебе прийти в себя; хотел позволить тебе осознать где ты находишься и по какой причине, ты нужна нам живой. ты была ценным пленником; самым ценным из всех, которые только могут быть, в особенности когда твоя семья будет оповещена о том, где ты находишься. я не хотел причинять тебе вред; не хотел делать больно и пугать, поэтому разместил тебя на своем спальном месте; даже отмыл твои оголенные руки и ключицы от остатков пыли и грязи, словно пытаясь избавить от любого напоминания о том, через что тебе пришлось пройти. ты очнулась ночью, когда гул на улице утих и всех разошлись по своим палаткам, набираясь сил перед завтрашним днем. когда я почувствовал что ты проснулась; услышал как ерзаешь, пытаясь подняться с земли - обернулся; отпустил тряпку и прислонил щит к стене, фокусируя на тебе все свое внимание: лишенное какого-либо интереса и сочувствия; я лишь пытался дать понять что не притронусь, если ты будешь вести себя разумно. ты была такой красивой - напуганной, как маленький, изувеченный зверек, забитый в угол; твои большие глаза округлились и ты искала пути отступления; еле заметно дрожала и неконтролируемо кусала губы, пытаясь перебороть собственные эмоции, и при этом, красивее девушки чем ты - я никогда не видел. во время войны теряют людское обличие: я мог бы воспользоваться твоей слабостью - какое мне дело, каким монстром я предстану перед тобой? я мог бы воротить твоей судьбой так, как сам того захочу, играя в того бога, кому ты поклонялась в своем храме, и который ничего не сделал во имя твоего спасения, но что-то останавливало. я не хотел тебе вредить; за одно только мгновение осознал, что готов оберегать тебя ценой собственной жизни, если потребуется; что не позволю никому и пальцем к тебе притронуться и готов буду снести голову с плеч каждого, кто подойдет к тебе ближе дозволенного. твой страх был естественным; он был чем-то в порядке вещей и я не удивлен, что ты пыталась убежать: и той ночью, и следующей, и каждой из последующих ночей, будто бы и вправду верила, что за пределами моего шатра будет безопаснее. я поджимал губы; старался мягко хватать тебя за предплечье, пусть и выходило грубо, когда ты пыталась вырваться; снова и снова возвращал тебя под свой чуткий контроль и не говорил ни слова, потому что надеялся что ты поймешь: если бы хотел навредить, уже давно сделал бы. ты не проронила ни слова когда я был рядом с тобой, но ты плакала: я слышал твои всхлипы каждую чертову ночь и то, как старательно ты пыталась их приглушить, надеясь что я их не услышу и что-то внутри меня ломалось, от осознания, что в твоих глазах я и есть то самое чудовище, которого тебе стоит бояться. мы не разговаривали; ты даже смотреть на меня боялась и дергалась невольно, когда я возвращался в палатку, в неконтролируемом страхе что это буду не я. я даже патроклу, своему самому близкому из друзей, не позволял заходить; не позволял никому тревожить - я хотел искоренить твой страх, а не усилить. но все изменилось между нами в тот вечер. патрокл взял командование на себя; он должен был зайти с востока и ослабить оборону города но ничего не вышло: его тело было единственным, которое принесли в лагерь, потому что менелай настоял. как иронично: они знали о нашем плане; знали, что мои солдаты, под моим командованием должны были напасть и они ждали; ошиблись лишь с человеком, который шел впереди - его приняли за меня и он погиб, расплачиваясь за мои прегрешения. в тот вечер я потерял человека, рядом с которым рос и воспитывался; рядом с которым провел чуть ли не большую часть своей жизни и вина, такая вязкая и всепоглощающая заполонила собой все; а потом ее заменила скорбь и горечь от утраты того, с кем, бок о бок, прошел через слишком многое. менелай пытался приободрить; крутился вокруг меня весь остаток вечера, до тех пор, пока я не побил его по плечу, в знак благодарности и выдавил из себя короткое: «значит того хотели боги». я вернулся в палатку поздно; надеялся что ты будешь уже спать, но ты бодрствовала, поджав ноги под себя и внимательно наблюдая за всеми моими передвижениями. я не выдержал; твой взгляд разъедал меня; ковырялся где-то глубоко внутри и я вышел - идеальный шанс для того, чтобы ты ушла; убежала, наконец-то, ведь ты так этого хотела, но ты этого не сделала. вышла чуть ли не следом; шумно подошла, явно, пытаясь дать знать о том, что ты рядом; ты уселась возле меня и коснулась руки, проявляя либо сочувствие, либо поддержку. и я не мог оторвать от тебя свой взгляд; не мог перестать смотреть на тебя, поглощенный ранее неизвестными мне чувствами; не мог позволить тебе отпустить мою руку. в ту ночь, брисеида, ты стала эпицентром моей вселенной: я не торопил; не требовал ничего и не пользовался твоей податливостью; действовал лишь тогда, когда ты позволяла: когда сама потянулась чтобы поцеловать - неумело и неуверенно, но это был самый чувственный поцелуй в моей жизни, от которого внутри что-то встрепенулось. я целовал тебя жадно, потому что тебя было мало, и одновременно, целовал нежно и мягко, словно боялся спугнуть, улыбаясь сквозь поцелуй каждый раз, когда ты вздрагивала - не от холода или страха, как обычно, а от наплыва собственных чувств; я позволил тебе касаться моей оголенной груди и оголиться самой; я понимал что я первый, кто видит тебя такой; первый, кто касается твоего тела вот так и я старался не торопиться; смягчал каждый рывок очередным поцелуем - в губы, в шею, в ключицу, позволяя тебе лбом утыкаться в мой лоб или в мое плечо; я двигался медленно и неторопливо, позволяя тебе привыкнуть ко мне и делал это лишь когда понимал, что ты и сама этого хочешь; когда ты сама просила взглядом или очередным прикосновением - таким трепетным; таким полюбовным. той ночью, я не выпускал тебя из своих объятий; прижимал к себе крепко и согревал, носом утыкаясь в твои волосы и губами тычась об оголенные участки кожи. на утро, ты проснулась позже - впервые, не боялась меня; впервые, кажется, улыбнулась, в то время как я не мог даже глаз оторвать от тебя. пальцами я расчесывал твои темные волосы; подушечками проводил по ключицам и плечам, а потом встал медленно, помогая тебе встать следом; оделся и сказал, что ты свободна; что ты можешь уйти. я готов был приказать менелаю сопроводить тебя до лесов, где уже нет наших войск, лишь бы ты дошла в безопасности, но ты отказалась. сказала что хочешь остаться: и я помню каждый пропущенный удар моего сердца, потому что именно в то утро, я полюбил тебя по-настоящему, брисеида. в то утро, я пропал в тебе окончательно. в тот же вечер, ты попросила меня о возможности навещать трою; помогать своим людям и молиться в храме и я согласился; отправлял тебя в сопровождении кого-то из доверенных мне людей, чтобы обезопасить от остальных греков; часто, сопровождал тебя именно я и именно я и встречал тебя, когда солнце уходило за горизонт и ты возвращалась ко мне. у всего есть своя цена и я готов был заплатить всем, что только есть у меня в этой жизни, лишь бы никогда тебя не терять. тогда почему ты позволила этому случиться?
Baby, i'm falling
l o s i n g m y f o c u s , i ' m g o i n g c r a z y , s t u c k w i t h y o u r m a y b e
l e f t m e i n n o w h e r e , m y b e a u t i f u l n i g h t m a r e
o n e m o n t h a g o
[indent] щелчок: ночник загорается приглушенным светом. резко одергиваю одеяло; сажусь на край кровати и босыми ногами зарываюсь в ворс ковра, торопливо снимая телефон с блокировки. время три часа пятьдесят две минуты утра. я чувствую как тонкая струйка пота скользит вниз по шее; оставляю телефон в сторону и руками обхватываю ее, упираясь локтями о колени и отпуская голову. люди говорят что бояться смерти это нормально; они любят говорить о том, что нет ничего плохого в боязни неизвестности: а что если ты уже однажды умирал? что если ты знаешь каково это и по какой-то причине, так закоснело пугает одна лишь только мысль о том, что это может случиться снова? потому что умирать - больно; больно до безумия, ощущать, как тело истекает кровью и обмякает, пока силы так яростно покидают; больно держать глаза открытыми и фокусировать свой взгляд на том, что выше: на облаках или звездах - не важно, потому что взгляд плывет; очертания теряются и ты не можешь даже моргать. просто смотришь, а глаза начинают слезиться, и ты не до конца понимаешь: подступает ли принятие или ты и вправду так боишься умереть? больно глотать воздух ртом, потому что его становится критически мало и он уже не спасает: организм, работающий на износ минутами ранее, сдается первым - обратный отсчет, и когда доходишь до нуля, сдаешься и ты; перестаешь бороться; перестаешь цепляться за лоскуты всего былого и просто ждешь, когда окунешься головой в небытие. больно чувствовать чужие прикосновения - на руках, запачканных в твоей и в чужой крови; на груди, в которой сердцебиение такое медленное, будто бы все время вокруг замерло и остановилось; на плечах - лице; измазанные в крови щеки дрогнут в нелепой попытке улыбнуться, а губы пересохли за одно лишь мгновение; на лбу, убирая слипшиеся пряди волос - на животе и предплечьях; больно ощущать как кто-то борется за твою жизнь больше, чем это делаешь ты, потому что понимаешь: все в порядке - ложь; все будешь хорошо - ложь; все нормально - ложь. больно, когда последнее что врезается в память, это приглушенный крик самого важного человека: резкий; такой громкий, будто бы взывающий к самим небесам; такой пронзительный, похожий на животный вой; такой болезненный - пропитанный последними секундами твоей жизни. умирать чертовки больно и за последние пару месяцев, я с завидной регулярностью вспоминаю ту ночь; вспоминаю ту войну; вспоминаю собственную смерть, просыпаясь в мокром поту, разбуженный тем самым криком, который кажется таким знакомым и одновременно, очертания человека рядом - размылены; стерты, словно кто-то намеренно это сделал, оставляя следом лишь разводы; глаза никак не хотят концентрироваться и цепляться за черты, но боже, брисеида, у нее - твой голос. что-то внутри меня, по всей видимости, слишком крепко к тебе привязалось; слишком сильно нуждается в тебе двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю и разум играет со мной злую шутку: тебя не было в моем прошлом; ты не могла быть где-то поблизости, на той жестокой и безжалостной войне. ты - сестра аполлона: я четко помню, вбитыми воспоминаниями, которые пронзают память и то, что глубже всего остального, ощетинившимися клыками самого душераздирающего кошмара; когда мы ворвались в трою - мы нашли всю твою семью, но тебя там не было. разгромленные покои; разворошен был каждый уголок замка, но тебя не было нигде: твой брат уберег тебя и навряд ли пустил бы на поле битвы, ты ведь хрупкая; совсем маленькая, не обученная мастерству владения никаким холодным оружием и не наделена дарами, которые позволили бы тягаться с опытными солдатами. крик - не твой, и мне приходится повторять это самому себе постоянно, отгоняя плохие сны, которые стали частым гостем моего растерзанного подсознания, пытаясь забраться еще дальше. но что-то ускользает от меня; словно кто-то ввел правки и коррективы и каждый раз, у меня не получается вспомнить все больше и больше деталей. остальные бессмертные, с которыми я предпочитал поддерживать связь, не единожды говорили что дело в том, что мозг искажает последние секунды моей жизни; события сменяли друг друга резвым тайфуном и даже моя память, стерта и неподвластна времени, но эти жалкие оправдания я ставил под сомнение. я четко помню как торопливо и изворотливо двигался через толпу - не помню ни места куда шел, ни цели, которую преследовал: троя пала и я должен был возвышаться на руинах старого города, но мое внимание было устремлено в точку за пределами воцарившегося хаоса; куда-то вдаль, где готовились к отплытию несколько кораблей, что должны были доставить хорошие вести грекам. я не трусил; не боялся и готов был собственную жизнь поставить на кон - тогда почему я так рьяно пытался успеть до того, как они отчалят? правая рука крепко держала щит, выкованный гефестом и который должен был уберечь меня от любого удара; левая - левая вела кого-то; сжималась вокруг запястья, но оглядываясь назад, я не помню кто был рядом со мной. долгое время, я думал что веду одного из главнокомандующих; какого-то верного друга и соратника, раненого в последнем бою и которого я не мог оставить под прицелом огней; думал это какая-то невинная душа, которая оказалась в самом эпицентре ада, что выбрался из самых потаенных уголков тартара и воцарился на поверхности самой земли; душа, которую пытался спасти из чувства жалости - но разве защитил бы я, ценой всего, того - с кем ничего не связывает? воспоминания обрываются; напоминают неудачно склеенные кадры: мой взгляд цепляется за фигуру вдали. аполлон стоит величественно на вершине одного из холмов; брови сведены к переносице какой-то необъяснимой злостью и раздражением, что заставляет запнуться; остановиться всего на секунду и эта секунда стоила мне жизни. он поджимает губы; стрела летит слишком быстро, наверняка, наделенная божественной мощью и я не успеваю среагировать вовремя: она пронзает правое предплечье и я роняю щит - через мгновение, левое; и я отпускаю чужую руку; одна стрела за другой пронзает меня насквозь, изворотливо избегая жизненно важные органы, будто бы аполлон получает извращенное удовольствие от того, что даже смерть мне не дастся с легкостью. а потом - бесконечная боль и этот чертов крик, который слышу каждую ночь; который пробуждает из глубокого сна и эхом пронзает изнутри. знаешь: троя; ее падение; эта война; моя смерть - все это пережитки прошлого и мне бы перестать за него цепляться, учитывая как много времени прошло, но у меня не получается. с тех пор как ты появилась в моей жизни; с того момента, как я обзавелся этими глупыми и слишком глубинными чувствами к тебе, все резко поменялось; все стало правильным - словно так и должно быть; будто бы именно ради этого я и прожигал один век за другим, ведомый погонями за неизвестными мне лунами и звездами. ты разломала мое небо пополам: твои поцелуи слишком родные, пропитанные тоской, которую, невольно, ощущаю и сам; твой вкус слишком знакомый, словно напоминание о чем-то, что так расторопно ускользает от меня. мы с тобой совсем чужие друг для друга люди, знакомые от силы всего несколько месяцев, но господи, я так соскучился по тебе, брисеида; мне так тебя не хватало.
[indent] я не нуждался в бессмертии; не просил его и не вымаливал, напоминая богам о каждой спасенной душе, что шла наперевес всем тем, что погибли от моей руки. я мечтал о нормальной жизни: эгоистично, но четко видел перед собой тот день, когда вернусь в грецию, а в волосы будет вплетен лавровый венок; когда руки будут начисто отмыты от сажи, пыли и крови и на лице не будет больше никакой гримасы боли. агрессия и пылкость перестанут изнутри выжигать сухожилия и усталость сменится эфемерным ликованием. я мечтал вернуться героем троянской войны; мечтал ознаменоваться титулом и почестями, которые позволят мне прожить свою жизнь в достатке и без каких-либо лишений; без нужды, когда-либо, возвращаться на фронт. я мечтал обзавестись семьей: встретить девушку, которую буду любить всем своим телом, всем сердцем и душой, которая подарит мне детей и рядом с которой я состарюсь, будучи по-настоящему счастлив. думал, что сумею в собственных сыновьях воспитать такую же силу воли и мужественность, а в дочерях увидеть искомый смысл собственной жизни, но этому не суждено было сбыться. я чувствовал полное отвращение к аполлону: не сумев защитить город, который молитвами возвышался к нему; не сумев уберечь людей, которые готовы были вверить ему собственные жизни, он вмешался лишь в последнюю битву и я был его главной целью. в тот день, он решил поиграть в бога; решил что ему подвластно вершить человеческие судьбы и решать, когда течение жизни должно прерваться: в той веренице из смертей, что шла одна за другой, никто не заметит еще одну, не так ли? я умер от рук его, всепоглощающей, жестокости и был возвращен к жизни волей зевса. когда я возродился, на мне не было больше никаких напоминаний о войне, которая и дальше разворачивалась на земле: кожа девственно чиста, старательно умыта и очищена; лишенная каких-либо изъянов и шрамов - разве что остались мелкие, на коленях и щеке, которыми обзавелся еще в детстве; раны были затянуты и лишь глухая боль в груди, напоминала о стрелах, что вонзились так безжалостно. стертые и окровавленные доспехи сменились белоснежным хитоном с золотыми фибулами, поверх которого был накинут такой же хламис, расшитый золотыми нитями. верховный бог, в тот день, был немногословен; лишь озадаченно хмурил брови и скупо поджимал губы, когда аполлон преклонил перед ним колено и мне было даровано бессмертие за военные подвиги, но это так глупо: я ничем не отличался от собственных воинов; ничем не отличался от патрокла, который умер куда трагичнее и чьи достоинства и достижения ничуть не уступают моим. я благодарно принял уготованную мне участь: но разве я мог сравниться с гераклом, о подвигах которого слагали легенды, знакомые мне с самого детства? с персеем, который не единожды доказывал свою храбрость, свою уверенность и смелость, свергая одного монстра за другим, не страшась заглянуть в глаза самой смерти? с орфеем, ясоном или тесеем? как оказалось позже, каждый из героев получил свое бессмертие лишь благодаря какой-то, пусть и косвенной связи с богами; потому что зевс заглаживал собственную вину и пытался обелить репутацию: богам плевать на человеческую участь, но людям знать об этом не обязательно. к моменту когда я пришел в себя, война на земле закончилась; ознаменовалась победой греков и я вернулся на свою родину в качестве героя, только вот я не испытывал более той радости, о которой так рьяно грезил когда-то. почести, доблести, мирское признание: мое лицо украшало амфоры и мое имя упоминалась в песнях; о моих подвигах, в меру приукрашенных для пущего эффекта и по больше мере, выдуманных, говорили без устали. я должен был быть счастлив: я ведь именно этого и хотел, но бессмертием словно заменили что-то гораздо важнее; что-то витальное, чего во мне больше не было. я не хотел оставаться на олимпе: среди богов я был никем; я был чужаком, на которого все равно смотрели свысока; среди героев я чувствовал себя посторонним, поэтому отказался от жизни среди остальных вечно живущих. вместе с бессмертием, ко мне пришла и необузданная сила; пронизывающая насквозь, уверенность и искомая, но инородная ярость, которой я упивался. на земле я не нашел покой: рвался в один бой за другим, показывая всем свое превосходство; пытался стать тем героем, которым меня принято считать, но это все выжирало изнутри: я перегорел быстрее, чем сам того ожидал. я мечтал о спокойной жизни, но теперь я был обречен никогда ее не получить. смертные девушки больше не привлекали: я терял счет времени; оставался неизменным, а они поминутно увядали, следуя скоротечному времени; они старели и менялись и разве я мог полюбить ту, с которой даже сотню лет рядом не смогу пробыть? я не сумел полюбить никого из нимф и из самых молодых богинь; не сумел привязаться и обзавестись какими-то чувствами: хотел, пытался, но что-то внутри мешало; что-то сильнее моего собственного сердца; что-то, что, казалось, мне не принадлежит, и с чем, со временем, я научился уживаться. я вернулся на олимп окончательно спустя несколько лет: человеческая половина во мне не справилась; смотреть на то, как близкие мне люди угасают и умирают становилось сложно и я отрекся от собственной земной привязанности. я никогда не ощущал себя правильно среди богов, но это место быстро стало моим домом. я избегал компанию самых верховных: зачастую, мне просто не хотелось столкнуться лбами с аполлоном, но когда зевс настаивал, а гера щепетильно хотела избавить меня от тревог, я заявлялся в замок. в один из таков вечеров, состоялся чуть ли не единственный мой разговор с громовержцем: его светлые волосы были аккуратно уложены назад; он сжимал одну руку в другой за своей спиной и остановился поодаль на широком, мраморном балконе, после чего произнес лишь одно короткое: «ты ведь знаешь, ахиллес, что бессмертие - наивысшее благословение?». в ответ, я сумел лишь усмехнуться, не боясь посмотреть ему в глаза, прежде чем выдавить из себя короткое: «как по мне, бессмертие то еще проклятие». потому что никто из богов не был счастлив по-настоящему; потому что любой человек, храбрее их в стократ; потому что в вечности заточена лишь ломота, не знающая границ; одна потеря сменяется другой, до тех пор, пока последние искорки жизни не потухнут в пустых глазах. я не просил бессмертия и мне практически жаль, что я оказался подневольным смертным, своим возрождением исполнивший прихоть скоба богов: до встречи с тобой, я думал что умереть от чьего-то клинка в каком-то величественном сражении - лучше, чем умереть от старости и собственной немощи и я мечтал, потаенно и эгоистично, умереть во время войны; встретив тебя, я стал бояться смерти и почти уверовал в богов; почти молился, вторя тебе, по ночам, чтобы аид не забрал мою душу ни перед рассветом, ни до захода солнца. потеряв тебя снова, я обрел то, что никогда и рядом не вставало с твоей любовью и я сожалел; всем своим прогнившим сердцем, что не могу больше умереть; а потом ты снова появилась в моей жизни - я не знал, не помнил, не понимал, - но я снова начал бояться. все циклично, правда? ведь это значит что совсем скоро, нас снова не станет.
n e w y o r k [ n o w ]
[indent] с падением олимпа, мне, как и всем остальным, пришлось вернуться на землю. только вот на этот раз, я больше не привязывался к смертным; держался холодно и отстраненно и в конечном итоге, и сам начала предпочитать компанию остальных бессмертных, постоянно волочась следом. возможно, дело было в том, что трусость аполлона снова проявилась: он покинул богов; скрывался и держался подальше от всех остальных; его пропитанный ненавистью, взгляд, больше не цеплялся за меня постоянно и я расслабился. я с легкостью нашел общий язык с гефестом - который, когда-то, сковал для меня доспехи; я неплохо общался с аресом, с которым, на удивление, у нас было много общего; гера периодически пыталась заботиться обо мне, словно за сотни лет я так и не научился азам этой жизни, но разговоры с ней, по какой-то причине, всегда приносили внутрь меня нескончаемое тепло и комфорт; я подружился с гераклом и персеем, находя их более приземленными и даже видя в себе, некую схожесть с ними и я начал привыкать к этой жизни. привыкал к переменам; умело подстраивался под каждую эпоху и под каждый город; плыл по течению, принимая все новое, что появлялось в мире и мне это нравилось. современность нравилась мне куда больше, чем древность; роскошь, которая была когда-то, даже сравниться не может с той, которая есть сейчас - и я менялся и сам, пытаясь щипцами вытянуть хоть какое-то удовольствие из вечности, в которой наглухо застрял. в особенности, после того как мы переехали в америку: страну свободы и больших возможностей, да? словно до этого, у нас не было свободы и этой вседозволенности, которой упивался каждый из нас, по щелчку пальцев избавляясь от любых проблем, которые так присуще смертным. я, чуть ли не единственный из всех, кто был рожден человеком: во мне не текла божественная кровь от рождения и я даже не до конца верил, что все эти россказни - правда, но я быстро начал перенимать вредные привычки от окружающих меня; пытался вписаться в этот мир, поэтому с каждым годом, все сильнее и сильнее отдалялся от людей. единственным напоминанием были маленькие шрамы из самого детства - которых нет ни у каких богов; шероховатости и изъяны, вечными оглядками на то, что когда-то я был по-настоящему живой и четкие воспоминания о собственной смерти; настоящей; болезненной и мучительной. я старался абстрагироваться; жил лишенный страхов и подводных камней, только вот ничего не ждал ни от завтрашнего дня, ни от любого другого, что будет когда-то. не строил планы; не жил мечтами и не грезил о чем-то: в бессмертии должны быть и свои недостатки. я давно потерял интерес к этой жизни; пытался разжечь его какими-то переменами - проколами, вязью татуировок, которые украшают мою руку; прочей ерундой, которой занимаются люди, пытаясь скрасить рутинность своей жизни - хотя о какой рутине может идти речь, когда твоя жизнь так быстро заканчивается? ничего не привлекало и ничего не манило, ровно до того дня, как артемида не вернулась к нам: она не убегала; не пряталась и не избегала остальных богов, намеренно, как делали некоторые, но забитая собственными чувствами и своим разбитым сердцем, часто, околачивалась лишь в узких кругах с верховными богами и крайне редко, выходила на связь с кем-то, кто не входил в ее доверительный круг. я правда не мог оторвать от нее глаз, в тот день, когда она широко улыбалась, прижимая к себе тех, с кем не общалась на протяжении веков: рыжие волосы локонами сыпались по плечам; пухлые губы, обведенные яркой помадой выглядели чертовски соблазнительно; обтягивающее платье подчеркивало прелести ее фигуры и я уверен, не было вокруг ни одного человека, кто не видел бы в ней это божественную красоту. я навязывал ей свою компанию; все чаще и чаще пытался увести ее подальше, чтобы остаться наедине, не скрывая ни свою симпатию, ни свою заинтересованность; впервые, кажется, за целую вечность, я начал испытывать что-то сильнее ребяческого азарта и какой-то мнимой симпатии, из-за которой периодически связывался с какими-то девушками - ничего серьезного, все обрывалось после одной только проведенной вместе ночи, потому что это надоедало; когда-то давно, я даже захотел чего-то серьезного, но чувства к эрато быстро угасли - быстрее, чем когда-то родились внутри меня. артемида тщательно выдерживала расстояние между нами; а я аккуратно ступал, боясь спугнуть или оттолкнуть настойчивостью; она позволяла, подпускала близко, лишь для того, чтобы в один из вечеров отпрянуть и перечеркнуть все мои тщетные попытки стать для нее чем-то большим. она говорила и я старательно держал себя в руках, пусть и чувствовал, как даже спустя столько лет, новая волна ненависти накатывает; крошит весь мой мирок на части и уничтожает и без того, такие шаткие устои. конечно, она не может быть со мной; конечно, она все еще любит того, что предательски оставил; бросил и скрылся, давясь своим эгоизмом. я лишь коротко усмехнулся; поджал губы и кивнул; согласился остаться друзьями, пусть и не один только раз пытался снова сгладить углы; снова уменьшить это расстояние. в конечном итоге, истинная причина предстала перед нами снова: он вернулся в нью-йорк, естественно, таская тебя за собой. ты шла за ним тенью столько, сколько я тебя помню: я увидел тебя впервые в тот день, когда получил вечную жизнь. ты нервно топталась в самом отдаленном уголке зала; перебирала подолы своего платья пальцами и бросала на меня растерянный взгляд; пыталась что-то высмотреть во мне, но я не принял это во внимание - ты сестра того, кто обрек меня на погибель, и большее из того, что я могу к тебе чувствовать, это полное равнодушие. он таскал тебя с собой куда бы ни шел; держал как собачку на привязи и запрещал отходить слишком далеко и это даже забавляло; ты - получившая бессмертие незадолго до меня, - забавляла, своей замкнутостью, молчаливостью и застенчивостью, боясь даже в глаза посмотреть не только остальным богам, но еще и мне. но сейчас, ты была другой. я никогда не сомневался в том, насколько ты красивая на самом деле: в современности, ты лишь расцвела. я почти не помнил тебя в прошлом, но даже сейчас, я бы без заминок сказал, что ты и вправду сестра аполлона; ты, действительно, царская дочь. и ко всему прочему, ты стала прекрасным путем для достижения определенных целей: позлить твоего братца, пока буду крутиться вокруг тебя - наша неприязнь взаимна и осталась неизменна даже спустя века; попутно, ты стала бы отличным поводом заставить артемиду ревновать, ведь я предельно быстро переключил внимание с нее, на тебя. ты выглядела смущенно; глотала слова и задумчиво хмурилась, пропадая в собственных мыслях в тот вечер, когда я подошел; улыбнулся, не представляясь и болтал без умолку, составляя тебе компанию, чтобы под вечер попросить твой номер, а на утро написать, предлагая увидеться. наши встречи участились; ты позволяла мне делать с тобой все, что только захочется и я пользовался этой вседозволенностью: прижимал к себе; жадно целовал и старался касаться как можно чаще, все еще преследуя одну только цель, по какой-то причине, не парясь о твоих настоящих чувствах. я поступал как самый настоящий придурок и мне стоило бы расстаться с тобой, спустя несколько недель, когда аполлон перестал морщиться в недовольстве, завидев тебя рядом со мной и когда артемида перестала бросать на меня разочарованные взгляды, сменяя все это тотальным равнодушием, но я не смог. и теперь дело было не в желании насолить; не в жадности или, прости, в жалости - дело было в другом. я не заметил, как стремительно начал пропадать в тебе; не ощутил, в какой именно момент, привязался так сильно, что меня и самого пугала эта вечная нужда быть рядом с тобой; не помню, когда осознал - важнее тебя, во всей моей чертовой жизни, у меня не было никого. я не понимал; не знал, как чувства могут вспыхнуть так резко; как чувства могут быть такими сильными, но ты вынуждала ощущать то, что заставляло голову идти кругом; я подсел так крепко, что боялся соскочить. рядом с тобой я чувствовал спокойствие; чувствовал умиротворение и иногда, мне казалось что я знаю тебя всю свою жизнь: наверное, про таких как мы, говорят родственные души. нужда видеться с тобой на постоянной основе затмила все остальные; желание быть с тобой рядом постоянно - било ключом и я хотел окутать тебя заботой; хотел уберечь от всего, что только есть в этом мире. твои поцелуи; твои прикосновения; ночи проведенные рядом с тобой - я так боялся это все потерять, брисеида; странным страхом окутывалось все тело, в прокаженной мысли что тебя может не быть рядом со мной. ты принесла с собой самое лучшее, что только было у меня, за последние столетия и одновременно с этим, ты принесла кошмары. когда тебя стало много; когда ты начала занимать собой не только мои мысли, но еще и притеснила своей любовью чертово сердце в клетке из ребер, я начал все чаще и чаще вспоминать свое прошлое, словно пытался найти и в нем место тебе. но это было малейшей из цен, которые я готов был заплатить, лишь бы провести остаток своей вечности рядом с тобой. и только чтобы уберечь; только чтобы не разбивать твое сердце и сберечь твою собственную любовь, я не сказал; сохранил в тайне свою самую большую оплошность. это ведь больше не имеет никакого значения, правда?
You're so contagious
t e l l m e i ' l l m a k e i t
w h e n i l o o k i n t o y o u r e y e s , g i r l , i t g e t s m e e v e r y t i m e
[indent] в последнее время, я не отказывался ни от одного приглашения; приходил на каждую вечеринку, каждую встречу и каждый светский ужин - как глупо звучит в двадцать первом веке, не находишь? - просто потому что ты тоже была на каждом из них. к компании богов я привык; перестал себя чувствовать не в своей тарелке и плечи уже давно расслабленно отпускались, а улыбка рисовалась на лице, потому что они заменили мне и семью, и друзей и стали единственными, кому я мог всецело доверять. дорога до дома зевса и геры занимает чуть больше сорока минут - не считая время проведенное в пробках на выезде из нью-йорка; я значительно опаздываю, не рассчитав время, которое мне потребуется чтобы добраться до точки назначения, но я сомневаюсь что хоть кто-нибудь заметит мое отсутствие. только если ты, но тебе я предварительно скинул сообщение о том, что задержусь, еще когда сигналил белому рендж роверу, который подрезал меня прямо на пересечении центральных улиц. я оказываюсь прав: к тому моменту как я паркую машину у ворот, во дворе уже собрались все: исключительно знакомые мне лица; кажется, сюда пришли практически все на этот раз; даже те, которые раньше, предпочитали игнорировать приглашения любого вида. машина закрыта; сигнализация включена и я проскальзываю через узкий проем в приоткрытых воротах, торопливо приветствуя всех перед собой. в воздухе повис аппетитный запах барбекю - впервые ощущаю то, насколько я, на самом деле, голоден; вокруг сплошная болтовня, но я не вклиниваюсь ни в одну компанию: почтительно киваю зевсу и гере, не торопясь вмешаться ни в его разговор, на мое удивление, с аидом; ни в ее щебетание с другими богинями, потому что взглядом я ищу только тебя. естественно, глаза цепляются за рыжие локоны артемиды, которая, скрестив руки на груди, о чем-то увлеченно болтает с персефоной; естественно, я сразу же вижу аполлона, который даже глаза не поднимает чтобы посмотреть на меня: на удивление, тебя нет рядом ни с одним из них и я теряюсь всего на мгновение; закатываю рукава рубашки и тянусь к телефону, но твой пристальный взгляд ощущается моментально: я поднимаю глаза и замечаю тебя на открытом балконе; ты мягко улыбаешься - совсем не заметно, словно тебя что-то тревожит, и я срываюсь с места в ту же секунду, направляясь в сторону дома. на улице вечереет и уже успело похолодать, поэтому хватаю тонкий плед, который нахожу на диване в гостиной и торопливо поднимаюсь вверх по лестнице. нахожу нужную мне комнату инстинктивно; удивляюсь тому, что с первого раза попадаю в правильную дверь, в то время как ты даже не дергаешься, когда слышишь мои шаги за своей спиной. я подхожу медленно; накрываю твои оголенные плечи пледом и прижимаюсь вплотную, незримо улыбаясь, когда ты и сама тянешься, чтобы прижаться ко мне. наклоняюсь ближе; губами невесомо касаюсь твоего виска, мягко целуя, прежде чем ты поворачиваешься ко мне; целуешь в шею, замирая всего на мгновение, - невольно, устремляю свой взгляд куда-то ниже, вздернутый звонким смехом артемиды, - прежде чем ты отодвигаешься. твои прикосновения роем бабочек ощущаются в животе, а потом ты начинаешь говорить, и крылья, тех самых бабочек, предательски царапают изнутри; еще немножко, и царапины начнут кровоточить. сердце грузно падает в самый низ живота; ты говоришь дальше и я задерживаю дыхание; фокусирую на тебе свой взгляд и смотрю в упор: конечно, артемида тебе все рассказала. конечно, этот дуэт из идеальных божков, так приторно подходящий друг другу, должен был все испортить именно тогда, когда я был уверен в том, что ничего уже не сможет нас с тобой разрушить. ты, на удивление, звучишь спокойно; почти издевательски усмехаешься - но это отчаяние, которое ты отзеркаливаешь из моей собственной души; вторишь и дублируешь то, что чувствую сам. а потом ты выносишь приговор, наверняка, уже заранее все решив, потому что не захочешь даже слушать мои жалкие оправдания. я отодвигаюсь - мои прикосновения, ласки и поцелуи, лишь вызовут отвращение и отторжение, а я так не хочу вестись на твои провокации. — не знаю чего ты ждешь, брисеида. я не буду оправдываться и отрицать слова артемиды. — потому что не хочу еще ниже пасть в твоих глазах; потому что не хочу забивать последние гвозди в крышу нашего гроба; потому что хочу довести до тебя одну только мысль: неужели даже сегодня, ей ты поверишь больше чем мне? правда думаешь, я сумел бы имитировать свою любовь к тебе так долго? думаешь, что это было лишь спектаклем всего для двух зрителей, в котором не было ни капли правды? действительно веришь в то, что мои чувства - фикция; мои признания - ложь; мои взгляды и мое неискупимое желание присвоить тебя - себе, желательно навсегда, - не больше чем театральное притворство? — еще до того как вы вернулись с аполлоном, — направляюсь в твою сторону, но не для того, чтобы коснуться; для того, чтобы руками упереться о кованную перегородку балкона, поддерживая дистанцию между нами: если не смотреть на тебя, возможно, правда дастся легче? взгляд, невольно, цепляется за артемиду, которая что-то нашептывает аполлону; он, в свою очередь, мягко скользит ладонями по ее предплечьям, оглаживает и улыбается так, словно не видит ничего вокруг, кроме нее, и мне жаль; мне так жаль, брисеида, что моя любовь к тебе не выглядит так со стороны. потому что я не умею писать стихи; не умею рисовать картины и вытачивать фигуры из камня - я не человек искусства; для меня - война это искусство. я привык все держать в себе; я привык к жестокости и холоду и я хочу тебя от этого отгородить; хочу чтобы ты попыталась заглянуть глубже внешней оболочки: я никогда не подарю тебе такую любовь как у них; но я отдам тебе все, что только у меня есть. — я пытался заинтересовать ее. мы неплохо поладили и проводили немало свободного времени вместе и я подумал, что у нас что-то получится. я знаю что она не полюбит никого, кроме твоего брата. она сама мне это сказала. — уголки рта дергаются в какой-то угрюмой усмешке: куда нам с тобой до богов? люди им не ровня и никогда не будут, даже если они и пытаются это скрыть так тщательно. — потом вы вернулись и я злился, потому что и сам это увидел. в том, как она смотрит на него: она так ни на кого другого не смотрит, правда? — кивком указываю в сторону артемиды, будто бы приглашая тебе присоединиться к этому зрелищу, — я не знал тебя, пусть мы и виделись на олимпе, помнишь? ты была молчалива, никогда и слова при мне не сказала. на тот момент, когда мы снова встретились, ты просто была удобной. — как бы грубо это не звучало, но ты ведь сама хотела услышать правду? сама завела этот разговор и сама жаждала избавить себя от лжи, разве нет? — я подумал, что если сближусь с тобой, смогу хотя бы убедиться в том, было ли ее равнодушие показным или нет. заодно, отличный повод позлить твоего брата, не находишь? — мягко улыбаюсь и краем глаза смотрю на тебя: ты моих эмоций не разделяешь; выглядишь точно как забитый в угол зверек и так медленно дышишь, словно и вовсе забыла об этой нужде. я смотрю на тебя пристально; внимательно, наплевав на рамки приличия и нормы поведения: откуда им взяться в человеке, который уничтожил твою родину? в варваре и убийце? — но что-то изменилось, брисеида. — облизываю губы и отворачиваюсь, просто потому что смотреть на тебя - невозможно. мне бы сейчас заткнуть твой рот поцелуем; вжаться в тебя всем телом и доказать, что это больше не игра в отношения; мне бы сейчас жадно сцеловавывать каждый твой выдох и шептать на ухо о том, какая ты глупая, раз уж усомнилась в искренности моих намерений, спустя - сколько? два месяца? не будь все правдой - я бы давно перегорел; не будь все по-настоящему, я бы наплевал на твое сердце и разбил бы его; разломал на части до хруста, как когда-то аполлон раскрошил мое тело, но ты заключила в своих глазах мой мир и я не хочу его отбирать у тебя. — я не знаю как это объяснить и мне жаль что все так случилось, но я уже давно перестал тебе врать. я не знаю как обозначить то, что я чувствую к тебе, но такого со мной не было никогда, понимаешь? ты важна для меня, брисеида, и, — звучит как жалкое оправдание; звучит как паршивая отговорка и я закрываю глаза; морщусь, потому что не могу даже слова подобрать; отталкиваюсь от перегородки и поворачиваюсь к тебе спиной. ты молчишь, терпеливо ждешь пока я доведу мысль до конца, а я хожу туда-обратно; боюсь посмотреть в твои глаза, потому что это не любовь: это нечто большее; это именно то, что мешало мне нормально жить на протяжении веков; словно долбанное сердце только тебя и ждало - но эти мысли я оставляю не озвученными, потому что это не клишированное кино и я боюсь, так боюсь что ты не поверишь, что ты не поймешь. я резко поворачиваюсь к тебе лицом, подхожу ближе, но все еще держу расстояние, на случай, если ты захочешь ретироваться; если не захочешь больше со мной говорить, пусть окончательно отказываться от тебя я не готов. и никогда не буду. — это прозвучит глупо, но, — поджимаю губы; прячу руки в карманах широких штанов и пожимаю плечами, пока на губах вырисовывается грузная улыбка, — тебе никогда не казалось, что мы с тобой знакомы чертовски давно?
a n c i e n t g r e e c e
[indent] сегодня ты совсем на себя не похожа: почти не разговариваешь; смотришь на свой город, который уже сейчас превращен в руины некогда великого; переводишь свой взгляд, изредка, на алое солнце, которое скрывается за линией горизонта и не смотришь совсем на меня; дергаешь лишь изредка ладонью, которую держу в своей цепкой хватке, переплетенными пальцами, будто бы забываешь о том, что ты сейчас со мной. мы договорились встретиться у южных лесов этим вечером; я встретил тебя в нашем привычном месте - ведь ты так рвалась обратно в свой город; ходила в старый храм и навещала семью и друзей, и сегодня, в тебе же, я не узнаю тебя. я не задаю вопросы, как когда-то вопросы не задавала ты, потому что все понимала; сейчас же, все понимаю я - твой город почти пал; твой отец и твои братья, в самом лучшем из сценариев, станут пленниками; твои люди гибнут каждый день, обороняясь и мне жаль; мне так жаль, брисеида, что я по ту сторону всех этих баррикад. ты чувствуешь то, что должна чувствовать; ощущаешь правильные вещи и я лишь аккуратно наклоняюсь в твою сторону; губами касаюсь твоего плеча и замираю всего на мгновение. уже темнеет; от дневного зноя не осталось ни следа и я встаю с земли, помогая тебе подняться следом, для того, чтобы увести тебя следом в свою палатку: в наше единственное, надежное убежище. ты встаешь, но следом не идешь, при этом не пытаешься выдернуть руку и я лишь вопросительно вскидываю брови, ожидая пока ты поведаешь о том, что тебя так сильно тревожит сегодня; почему больше не доверяешь. ты говоришь, а я терпеливо слушаю; делаю несколько шагов тебе навстречу, возвышаясь над тобой на несколько сантиметров, при этом не позволяя себе отпустить твою ладонь. твои слова звучат как глупые оправдания; я позволяю сомнению прокрасться в свой взгляд и он не остается незамеченным тобой. ты сразу же улавливаешь мой немой вопрос и наконец-то говоришь правда; правду, которая заставляет лишь помотать головой и свести брови к переносице, прежде чем, невольно, выпалить одно простое и короткое: — что? — ты смотришь растерянно; напугано - но не так, как в тот раз, когда тебя впервые привели ко мне. теперь ты боишься не меня: ты боишься чего-то большего: боишься будущего; боишься того, что ждет тебя дальше; боишься того, что делаешь неправильный выбор. я позволяю себе усмирить свою минутную слабость; не позволяю себе разозлиться на тебя и закрываю глаза; стараюсь дышать размеренно, прежде чем сжать твою руку теперь в своих обеих руках и поднести ее к сухим губам; оставить короткий поцелуй и посмотреть на тебя: — брисеида, — я стараюсь говорить как можно мягче; стараюсь дать тебе понять что со мной, тебе должно быть спокойно, — ты и сама знаешь что троя не выстоит. как бы жестоко не было принять эту правду, она падет уже через несколько дней. твоего дома больше нет. — ты мотаешь головой, пусть и знаешь что это правда; пытаешься прервать меня, но я не позволяю, — если ты уйдешь сейчас, я не смогу тебя защитить. солдаты из моего лагеря знают о тебе, они тебя не тронут и не причинят вреда, потому что я им приказал, но, — морщусь болезненно, от одной только мысли что с тобой может что-то случиться, — что если ты наткнешься на того, кто не знает кто ты такая? я не прощу себе, если с тобой что-то произойдет. — я не хочу тебя отпускать днем в трою, потому что боюсь что ты не вернешься. я не могу сфокусироваться на планах; не могу проследить за дорогой, вычерченной на карте, до тех пор, пока ты не рядом со мной в лагере, поэтому все дальнейшие шаги обсуждаются ночью, когда ты крепко спишь, а я выскальзываю наружу, чтобы дать дальнейшие указания. я не хочу даже думать о том, что чьи-то чужие руки будут тебя касаться; не могу себе позволить даже представить, что ты падешь жертвой стального клинка и я не смогу увидеть даже твое бездыханное тело. никто не убережет тебя так, как это сделаю я, разве ты не понимаешь: я готов мечем сверкнуть даже в сторону собственных солдат, если кто-то поставит под сомнение твою важность; я готов пожертвовать даже чертовой победой в этой войне, лишь бы защитить тебя. — послезавтра наши корабли двинутся в грецию. я поплыву с тобой, брисеида. там ты будешь в безопасности. — я обхватываю руками твое лицо; нежно касаюсь заалевших щек, — я не позволю никому и пальцем тебя тронуть, слышишь? — губы касаются вначале твоего лба; аккуратно скользят все ниже, целуя твои горячей щеки; пальцы впутываются в твои волосы и я целую невпопад, — никто не посмеет сделать тебе больно. — шепчу, прежде чем наконец-то прильнуть к твоим губам; целую мягко и аккуратно, позволяя тебе привыкнуть к моей настойчивой нежности; не напираю, облизывая вначале верхнюю, а позже и нижнюю губу, терпеливо дожидаясь пока ты поддашься; разомкнешь свои губы, позволяя языком проникнуть внутрь; позволяя целовать жадно, но крайне аккуратно и трепетно, потому что хочу чтобы ты ощутила больше удовольствия чем я. я чувствую как дрожат твои ресницы; от близости, они щекочут мои щеки и я размыкаю наши губы лишь на секунду, чтобы прильнуть снова; чтобы мягко сминать твои губы, довольствуясь твоей взаимностью; чтобы успокоить и расслабить. я отодвигаюсь лишь когда дышать больше нечем; когда ты сама в этом нуждаешься и замираю лишь на секунду: смотрю на тебя завороженно; не могу отвезти взгляд в сторону - боже, брисеида, ты такая красивая; ты идеал во плоти и я не знаю; не хочу даже думать о той жизни, где тебя не будет рядом. перевожу дыхание и снова цепляюсь за твою ладонь, — плевать я хотел на аполлона и на прочих богов, — говорю сухо, пытаясь разбить твой самый последний аргумент, — где он был, когда ему стоило защищать этот чертов город? где он был, брисеида, когда тебя выволокли из храма и, — морщусь отвращено, не представляя что могло с тобой случиться, не подоспей я вовремя; не прикажи я собственным солдатам - изголодавшимся по женскому телу, мужчинам, - оставить тебя в покое; завести тебя в мою палатку и не трогать, — где он был, когда тебе грозила опасность? — я говорю тихо, наклоняясь снова к тебе; сужая расстояние до минимума и касаюсь губами твоей щеки; иду дальше, до самого уха, невольно ощущая, как мой разгоряченный шепот заставляет тебя вздрогнуть: — прошу, брисеида, — я закрываю глаза; упираюсь лбом о твой лоб и сжимаю твою ладонь чуть крепче, — прошу, пошли со мной. — я так не хочу тебя терять; я так, боже, так боюсь тебя лишиться. и я молю, любовь моя, не обрекай меня на то, чего сама не хочешь.
Страница: 1